Резкое похолодание

— …И как мало достойных тебе, оу, Лорд, оу, Лорд!.. Мы тебе твои святые и собр-рались здесь сегодня, чтобы славить тебя! И мы здесь сегодня славим тебя! Ай-мень!

— Ай-мень! — истошно заголосил хоровод. — Ай-мень! Ай-мень!! Ай-ме-е-ень!!!

— Теперь-рь все святые могут сесть, — Американский брат вытер с широкого лба испарину бумажной салфеткой и счастливо вздохнул, глядя, как великолепная семерка разбредается по гостиной. — Кто еще хочет сегодня здесь свидетельствовать?

— Я! Я! Сестры и братья! — срывающимся от волнения голосом возопила бальзаковская без очков. — Сегодня я хочу свидетельствовать о том, как велики наши дела!

Все (приподнято):

— Ай-мень!

— …Я также свидетельствую о том, как велики дела нашего Лорда!

— Ай-мень!

— …Я свидетельствую, что сегодня наш великий Лорд, наш Гоусподь, привел к нам Овцу!

— Ай-мень!

— …Вот она, теперь среди нас! Ай-мень! Наша сестра, сестры и братья! Святая, как и мы! Вчера она пришла к нашей вере! Я свидетельствую, что она еще совершает ошибки, как мы все недавно видели, но она уже среди нас, святые, и поэтому ошибок скоро не будет! Похлопаем нашей новой сестре, нашей овце! Встань, овц… сестра!

— Бабушка, встаньте…

Старушка неуверенно поднялась с табуретки под гром аплодисментов.

— Нинхау-мэй-мэй-желе-хуанин, — сладко запела бабушке Шаньшань.

— Здравствуй, сестра, — звонко, по-пионерски испортила песню переводчица. — Добро пож…

— Здравствуй, миленькая, — с готовностью ответила переводчице старушка. — Здравствуй… А чего ж ты к старшим-то на «ты» обращаешься? Ты ж мне в внучки годишься, милая…

— …пожаловать… Это не я, — сбилась переводчица. — Это она. Она говорит, что…

— Да ты на других-то не сваливай, — старушка погрозила переводчице пальцем и укоризненно качнула головой, отчего голова опасно замоталась во все стороны: мелкие одобрительные кивки вошли в неприятный резонанс со столь решительным отрицанием.

Шаньшань перестала петь и непонимающе уставилась на переводчицу. Та горячо зашептала ей в ухо.

Положение поправил святой в тренировочных штанах:

— Братья и фефтры, — зашепелявил он, щедро распыляя слюну через дырку в зубах, — пофдравим нафу новую фефтру ф обрафением в веру! Ай-мень!

— Ай-мень, — горячо поддержали присутствующие.

— Если ты хочешь свидетельствовать — свидетельствуй, — великодушно позволил бабушке голубоглазый.

— Чего? — заморгала та.

— Свидетельствуй, сестра, — зашептали святые.

— А это как?

— Ну, р-расскажи, напр-ример, как и почему ты стала святой.

— Да Господь с тобой! — испугалась старушка. — Какая ж я святая, сынок?!

— Бр-рат, — поправил американец.

— Чего?

— Называй меня «бр-рат».

Старушка озадаченно посмотрела в ясные, голубые, заморские глаза.

— Хорошо, сынок… То есть, это, браток… Только я ж все равно не святая, браток. Грешная я, много греховна мне…

— А мы тут все святые, женщина! — сварливо сообщила бальзаковская в очках.

— Да, все святые, — поддержала коллегу бальзаковская без очков. — Потому что все мы освящены нашим Господом, аминь… ай-мень.

— Ай-мень, — нестройно поддакнули святые.

— Фвидетельфтвуй же о том, как ты прифла к нам, фефтра, — напомнил тему урока тренировочный.

— Да я же это, братки… — старушка совсем растерялась. — Этого, как его… Вон, соседка моя, Наталья…

— Сестра Наталья, да! — восхитились братья и сестры, оглядывая бальзаковскую без очков.

— …Да, Наталья… Сестра… Так сказать, соседка… Мне, значит, говорит: «Пойдем со мной в церьковь». Ну, я и говорю: «Почему ж не пойти, в церьковь-то…». А в церькьви-то я давно не была…

— Ай-мень! — громогласно перебил бабушку американец. — Так восславим нашего Гоуспоуда, который привел эту овцу к нам здесь сегодня!

— Ай-мень!

— Ай-мень!

— Ай-мень!!!

Шабаш продолжался до полуночи.

Через день гости снова пришли. И еще через день. Они приходили четыре раза в неделю. Четыре — плохое число.

Число смерти.

Когда гостей не было, узкоглазая варила в большой кастрюле вонючий суп из тухлой рыбы, грибов, водорослей и лапши — себе и коту. Кот сжирал причитавшуюся ему долю сразу, нервно давясь, заглатывая куски. Я брезгливо вылавливал из кастрюли лапшу. Узкоглазая ела весь вечер, отхлебывая по ложечке. Она чавкала, сморкалась и негромко разговаривала то ли сама с собой, то ли с котом на своем певучем, мяукающем языке. На своем ведьмовском наречии.

Ложилась она всегда очень рано, а перед сном заваривала в чашке какие-то невыносимые снадобья, цедила через сито и шумно пила. Сколько раз я выкидывал их, омерзительные засохшие пучки — она где-то доставала их снова, она провоняла своими зельями всю квартиру, эта плосколицая ведьма с глазами-щелками! И ничто ее не брало: ни заклинания, ни чеснок. Этот чертов чеснок я сначала разбрасывал по квартире с утра до ночи, совал его во все щели, подкладывал даже ей под подушку — ей было попросту все равно. Если она находила чесночные зубчики — просто спокойно выбрасывала их в мусорное ведро. А потом дошло до того, что она стала чистить их и засовывать себе в нос. Просто комедия: ведьма лечится от насморка чесноком! Кажется, он и вправду ей помогал — так что я перестал его разбрасывать где ни попадя…