Рябиновая Гряда (Повести)

Росла я среди ребят, умела не хуже их ловить рыбу, грести, плавать, свистеть и в два и в четыре пальца. И все манеры у меня были мальчишескими, даже на выданье не знала я ни одного секрета женского кокетства: ни пощуриться, ни груди подвязать, чтобы торчком стояли, ни плечиком повести.

В школе всего полторы зимы проучилась. Тятенька решил, что с меня и этого хватит.

— Татьяна рукодельница хорошая, что шить, что вязать. Дома от нее больше пользы будет, — говорил он маме. — А время придет, замуж с ее мастерством и неученую возьмут.

Противиться я не осмелилась, тятенькину волю привыкли законом почитать, но это было для меня первым в жизни настоящим горем. Выплакала его втихомолку, даже маме не жаловалась. Какой толк! В душе она рада, что я буду постоянно с ней.

По утрам с завистью гляжу на ребят, как они собираются в школу. Счастливые! Каждый день новое узнают. И я бы узнавала, не будь девчонкой. На маму подосадуешь: зачем молила, чтобы я девчонкой родилась.

Понемногу острота обиды и горя прошла, в домашние хлопоты втянулась, в рукоделье. Больше всего книжками утешалась. Ребята целыми сумками мне таскали: читай, Танюшка, не горюй, что формулы да теоремы не зубришь.

Читательницей была я неутомимой. Качаю ногой зыбку, вяжу, не глядя, носки кому-нибудь или варежки и читаю. Так, с вязаньем и книжкой, выкачала я Проню и двоих мальчишек, умерших на втором году. Лет с десяти сама стала бегать в библиотеку в Кряжовск. Зимой ни пурги, ни вьюги не побоюсь, только бы сменять книжки. Летом подхвачу весла — и на лодку. Мама поглядит с горки из-под ладони, увидит с ковшик воды у меня под ногами, всполошится:

— Утонешь, худая лодка-то.

Беззаботно кричу ей снизу:

— Отольюсь.

Гребешь, семь верст против течения, умаешься. Библиотекарша, сухая, строгая, неулыбчивая, встречает меня как старую знакомую, успевшую надоесть. В ее глазах за старомодными очками с треугольной пружиной над переносицей замечаю беспокойство. Говорит она мне всегда одну и ту же фразу:

— Ты, Залесова, читаешь за пятерых.

Возьмет у меня книги, вычеркнет их в моей карточке и поворотится ко мне спиной, широкой и плоской, как доска. Быстро перебирает пальцами книги на полках, спрашивает, читала ли я ту, читала ли другую. Смущенно и виновато отвечаю, что и ту и другую читала.

— Не знаю, что и дать тебе, — с недоумением тянет она. — Бери вот эту: «Чудеса природы».

Мне остается только поддакнуть:

— Давайте. Я люблю чудеса природы.

Едешь обратно, к веслам не притронешься, лодка скользит сама, разве уж будет к самому берегу прибивать или относить далеко на стрежень. Нетерпеливо листаю новую книгу. Читать ее не очень интересно: ученая, ни разговоров, ни любви. Зато много картинок. Разглядываешь их и переносишься в неведомые страны. Сколько на земле чудесного! Там полыхают северные сияния, там бушуют и дышат огнем вулканы, там, в морской глубине, цветут анемоны и роятся золотые рыбки.

Дня через два едешь за новой книгой.

С тревогой жду, вот-вот библиотекарша скажет: «Сожалею, Залесова, но у меня больше ничего для тебя нет».

И дождалась. Она так и сказала:

— Сожалею, Залесова, но…

— А вон те? — Я показала на целый забор из книг с золотом на корешках.

— Это Брокгауз и Ефрон, — ледяным тоном ответила библиотекарша. — Не для чтения.

Такие красивые книги — и не для чтения. Не может быть. Боится, что испачкаю. Неужели не замечает, как я люблю книги и аккуратно с ними обращаюсь. Сказать бы это — неловко.

— Тогда вон те. — Я подняла глаза на толстые книги с черными корешками, стоящие неприступной крепостью на верхней полке.

— Тоже не для чтения. Это великий критик Белинский.

Жалобно, почти шепотом, я попросила:

— Дайте, пожалуйста, великого критика Белинского.

Библиотекарша подставила лесенку с тремя ступеньками и высоким шестом, чтобы держаться за него, и выдернула один из томов. Даже по ее спине было видно, как она досадует на меня.

— Это же рассуждения о литературе.

Не заглядывая в книгу, я сказала, что очень люблю рассуждения о литературе.

— Запишите, пожалуйста.

Читаю статью Белинского о Пушкине и недоумеваю, почему библиотекарша думает, что не пойму. Все понятно и очень интересно. Теперь если бы самый строгий учитель спросил, почему Пушкина называют бессмертным, ответила бы без запинки.

Некоторые места я и маме читала — о «Цыганах», о «Бахчисарайском фонтане». От какой-нибудь натужной выдумки, вроде «Котика Летаева», она сразу отмахивалась, кружит, мол, сочинитель, а тут слушала с почтительным вниманием, нет-нет одобрительно молвит:

— Речь-то! Ручьем льется. Лексея-то по жилочкам разобрал.

— Алеко?

— Про него и говорю. Таких мужиков и нынче много.

Слушать она любила. И романы, и путешествия, и даже когда ребята зубрили вслух по своим учебникам о походах Вильгельма Завоевателя или животном мире африканских саванн.

Неутомимым чтецом был у нас тятенька. Читал он неторопливо, однотонно, в чувствительных местах вздыхал и сморкался. Под старость он стал слепнуть и все ниже наклонял к книжке седую голову. Наконец стал видеть только одним глазом. Глядит в кулак и с трудом разбирает вслух слово за словом.