Рябиновая Гряда (Повести)

Актеры возбужденно спорят, чего не хватало игре Сатина и Луки, хохочут над Костылевым, как тот побежал со сцены: испугался, что Васька Пепел навтыкает ему по-настоящему.

Мне так хочется угостить их чем-нибудь необыкновенно вкусным — пирожками с картошкой или булкой со сливочным маслом и настоящим чаем, и чтобы сахару было вволю, — но у нас ничего нет, даже черного хлеба: его по кусочку дают только в столовой на завтрак, обед и ужин. И все равно мне приятно, что сосед и Паня рядом со мной, и оба они в ударе остроумия, и оба трезвы. Иногда ведь и Дмитрий Макарович приходит откуда-то чуть ноги переставляючи. Бывает, что и с техноруком до полуночи бубнят за стеной и чашками брякают. Утром технорук прямо с постели толкнет ногой дверь и хрипло кричит:

— Камышин, водка есть?

Гляжу на Дмитрия Макаровича и Паню и умиляюсь.

— Так бы всегда. Без водки.

Дмитрий Макарович вскакивает и подает мне руку.

— Всегда? Обещаю.

Я недоверчиво протянула ему свою.

— Будто и сдержите?

Он повторяет настойчиво и еще тверже:

— Обещаю. Всегда. Астафьевич, разними.

Паня равнодушно ребром ладони разнимает наши руки.

— От водки не заречешься.

19

На соседа нашел стих заняться живописью. Еще зимой накупил в Москве всего, что положено иметь художнику. На стенах появились картины, одни он важно называл эстампами, другие олеографиями. В углу стояли холсты, вымазанные чем-то белым и натянутые на рамки, на этажерке — ящик с кистями и красками. Мне было снисходительно растолковано, что холсты не вымазаны, а загрунтованы и натянуты не на рамки, а на подрамники, ящичек же называется этюдником, с ним ходят делать наброски, эскизы и еще что-то. Похвалился кистями:

— Колонковые, не какие-нибудь.

С музыкой было покончено, скрежетанием смычка о струны, неистовым выцарапыванием гамм и «Во саду ли, в огороде» больше он нас не донимал. Прибежит с уроков, скорее на кухню за водой — значит, рисовать акварелью надумал.

Первые опыты были у него из рук вон. И рисунок колодца с воротом, видного из его окон, и копии шишкинской «Ржи» и бёклиновского «Тритона и Нереиды» — все робко, неуклюже, коряво. Нереида развалилась толстая, неприлично грудастая, похожая на Капку Гагину.

Мне нравилась в нашем соседе его неугомонность: он чем-нибудь да был увлечен. В то время когда изводил нас игрой на скрипке, он терпеливо изучал труды по теории смычка, по акустике скрипки. Метнулся к рисованию— и стол заполонили толстые тома по истории живописи, руководства по технике работы масляными красками, акварелью и какими-то неведомыми мне темперой и гуашью.

Любил он и свое учительское дело, к каждому уроку читал, наверно, впятеро больше, чем надо было рассказывать. Как-то еще успевал готовиться к беседам с аграевскимп колхозниками о международном положении, даже о строении вселенной. Паня посмеивался:

— Универсал. Фигаро здесь, Фигаро там.

— Приходится фигарить, — оправдывался Дмитрий Макарович. — Говорю, несведущий я во вселенной, а мне: комсомолец во всем должен быть сведущим.

Не давали ему покоя и неурядицы в техникуме. Мастерские по месяцу были закрыты, меха, привезенные из Сибири и Средней Азии, слеживались и гнили, студенты слонялись без практики. Из Москвы наезжали комиссии, обследовали, спорили. Кой-что из этих споров сосед передавал и нам. Одни доказывали, что помещения не соответствуют технологии красильного производства, другие — что техникум вообще не на месте, отдаленность его от железной дороги слишком удорожает перевозку материалов, третьи предлагали строить новые здания, отвечающие учебным целям…

Нас, первокурсников, эти споры и толки не задевали. Мы ждали каникул, я в душе торопила дни, чтобы скорее домой, на Рябиновую Гряду.

По воскресеньям Дмитрий Макарович с ящичком в руке уходил, как он выражался, на натуру. Этюды приносил скучные, однообразные: чахлые кусты, прясло, угол сарая. Незадолго до каникул позвал на этюды и меня.

— Место нашел — само на полотно просится. — Подает мне альбом и акварельные краски. — Вооружайтесь и — в дорогу.

Альбом, краски… Давняя моя мечта. Маленькими мы все любили рисовать, приохотились, наверно, от тятеньки, он ловко умел выводить фигуры солдат с ружьем. Ни бумаги тогда не было, ни красок, в ход шли лоскутья отставших обоев, обрезки фанеры. В художестве никто из нас не мог тягаться с Мишей. Рисовать он умел и углем, и мелом, даже цветной опокой. Как живые выходили медведи, зайцы, лошади… Когда тятенька привез ему откуда-то коробку красок — тоже акварельных, — мы, мелкота, не дыша глядели на таинство рождения на какой-нибудь старой картонке голубой водной глади и белого парохода с косой черного дыма. Следили, как он накручивает зеленые волны за кормой, и даже не смели попросить хоть кисточку подержать.