Рябиновая ветка

Она красочно рассказывала, как издали по первой барке, так называемой «казенке», жители узнавали, какого завода караван показался на Чусовой. «Хватчики», люди отважной профессии, хорошо знавшие особенности капризной реки, помогавшие баркам приставать на ночь к берегу, ехали на «казенке» с приказчиком. Вот по одежде этих хватчиков и различали караваны Шайтанского, Ревдинского, Билимбаевского, Уткинского и других заводов. Если хватчик, к примеру, был в красной рубашке, синей опояске и с красной лентой на шляпе — шел караван Уткинского завода. Только уткинцы носили красные рубашки.

Немало таких рассказов довелось услышать от тети Даши. Душа у нее была добрейшая, любила она быть на людях, любила веселье, смех, шутки и прибаутки. Но видно, что в прошлом на ее долю всего пришлось, отсюда и седые волосы, и внезапные вспышки раздражения.

Мне пришлось еще несколько раз побывать в Мартыновке, и всегда я останавливался в доме тети Даши.

Однажды она сидела вечером на крылечке и как-то вдруг разговорилась. Не помню, что послужило поводом для этого разговора, но тетя Даша начала рассказывать, как они вступали в колхоз.

Она сидела, подперев рукой седую голову, засмотревшись усталыми серыми глазами на Чусовую. Голос звучал неожиданно тихо, без резких переходов, рассказ тек плавно, спокойно, словно женщина самой себе рассказывала эту повесть о жизни, раздумывая над нею.

— Очень я с мужиком спорила. Видели, тихий он у меня, голоса не слышно. Я кричу — он молчит. А тут, как начали у нас колхозы складывать, уперся на своем; я кричу, плачу, на другом конце села слышно, а он то молчит, то одно твердит: вступаем. Я говорю: «Егор, куда ты нас тянешь? Уж мало ли ты толокся, еще попробовать хочешь?» А уж что он ни делал, как от нужды ни отбивался: уголь палил, на шахтах кайлил, плоты по Чусовой гонял, лес валил, золото мыл, в поле робил, дома ставил. В наших местах люди все умеют делать — заводское, лесное и сельское. Припасет Егор копейку, а нужда из дома рубль уводит.

Вот так и бились мы с ним!..

А по селу идут разные разговоры, одни за колхоз, другие — против. И все чаще моего мужа поминают, вроде он у них там главный, от него вся смута. Спрошу его дома, он ответит, что, дескать, не в нем причина, не он смуту ведет, а мутят воду те, кому колхоз хуже смертного часа. Прошу — отступись, Егор, может, они и успокоятся. Что тебе о всех болеть? О своем доме думай — вон какой у нас ребят табун, их на ноги ставить надо. Молчит, но вижу, что слова мои, вроде дыма, мимо летят — не послушает, присох он к колхозу.

Жили у нас братья Рогачевы. Три брата. Видели нашу двухэтажную школу? В этом доме и жили. Отец у них раньше «казенки» по Чусовой водил, в селе лавку держал. Приказчик на «казенке» — в караване главный: кто поглянется ему — получит место в барке, кто ершится — на берегу останется. А в селе тоже — кому кредит, а кому вредит. Все село Рогачев обхомутал.

К тому времени старика Рогачева в живых не было, а волчий выводок остался. Всем в селе заправляли. Вижу, прижимают они Егора, прохода не дают, мне глаза им колют. На улице встретишь — зубы щерят: «Голосиста! Пригодится, как выть придется…»

Женщина вздохнула.

— Ох, темное время было. Голова кружилась: кто так говорит, кто этак, не знаешь, кого слушать…

Долго рассказываю, поди, наскучила? Сколотился у нас колхоз, землю ему отрезали, орудия дали. Вся колхозная жизнь в новину была. Кабы опытные люди за дело взялись, а то все такие, как Егор мой: там упустят, там недосмотрят, там что-то не так сделают. Народ хороший эти ошибки понимает, а другие лаются. Рогачевым свары на руку, свежих дровец в этот костер подбрасывают, дескать, пеките друг друга до золы, а мы дунем — нет вас.

Прошло с год, как колхоз организовался, а дело-то еще плохо подвигается, беда у нас за бедой — то рига сгорит, то овцы вдруг от мора падать начнут, однажды кто-то в поле овес повытоптал…

Новые разговоры пошли — надо Рогачевых из села удалить, вывести волчье племя. Опять мой Егор вроде тут всему причина. Говорю ему, прошу по-хорошему, плачу — отступись ты, Егор, не сносить тебе головы. Свою не жалеешь, о нас подумай. Молчит!..

Весной это было… Дрова у нас кончались. Егору за чужими делами все некогда было по зимнему пути в лес съездить. Я последние поленья в печь кладу и каждый день ему в уши о дровах, как шмель.

Как-то вечером жду, жду его: нет Егора. А у меня баня стынет.

Пошла в правление: где Егор? А он, говорят, еще днем лошадь запрягал, по дрова собирался. Не вернулся? Нет, — говорю, а сердце бьется… Прихожу домой — нет Егора. Не сидится мне, беду чую…

Вышла я на крыльцо, постояла, послушала да в лес. Темно уж, страшно… А я бегу, словно Егор меня кличет. Места наши видели, знаете — гора к горе. В гору не успею отдышаться, а под гору опять бегом.

Прибегаю на нашу делянку, вижу нарубленных дров поленницу, и никого вроде нет. Потом в кустах лошадь всхрапнула, я к ней — стоит привязана, а Егора нет. Я — туда, сюда… Вдруг, как из-под земли, стоны.