Рябиновый дождь

«Все-таки Бируте молодец. Даже собака не тявкнула… Но когда она успела подсунуть мне эти таблетки? — сжимал в ладони бутылочку и, глядя на нее, угасал, остывал, пока в конце концов не понял, что неожиданная находка лишает его последней надежды. Нечего больше желать, не к чему стремиться, не из-за чего волноваться. Ему стало странно и страшно, что все так бесконечно просто, совсем несложно: брось в рот горсть таблеток, и наступит развязка, которую ты предугадывал всю жизнь, носил в себе, о которой думал, которую призывал и которой избегал всеми силами, которой так страшно боялся и продолжаешь бояться. — Все, — ему больше не о чем думать. — Все… Но как же этот сон?.. Эти бутылочки? — снова сверкнула искорка надежды, и он ухватился за нее с еще большей настойчивостью. — Черт меня подери, я обязательно должен разузнать все, — отложил исполнение приговора, а через мгновенье уже мечтал: — Как хорошо бы теперь выпить стаканчик вина, почувствовать еще раз живительную кислинку и легкое тепло, будоражащее ленивую кровь…» «А такую большеокую, высокую сестру, которая здесь вчера дежурила, вы не видели?» — хотел спросить, но не осмелился. «Пусть это останется между нами…»

Нашел наконец несколько выкуренных до половины сигарет, склеил их и, не скрываясь, закурил. Никто в палате не посмел его одернуть….

«Было бы смешно, — подумал Саулюс, — если бы я начал их бояться. Теперь мне плевать на все, — утешил себя, приуныл, но неожиданно пришла обыкновенная и вместе с тем спасительная мысль: — А ведь, разозлившись на кота, я чуть не сел!..»

Такого жаркого октября Стасис не помнит. Всякие бывали — и теплые и солнечные, но такого никто не припомнит. Однако это Жолинаса не занимало. По просьбе директора он еще целую неделю трудился, привел в порядок заброшенный навес, сровнял с землей альпинарий, истопил баню и, закончив все, снова вернулся к своим неповоротливым мыслям: «Что делать дальше? Ничего. Что будет, пускай будет. — Он прикидывался смелым и равнодушным, а на деле не мог найти себе места: — Все! Конец! Они только и ждали, чтобы я где-нибудь ошибся», — убеждал он себя и всем существом искал хоть малейшую возможность выбраться из создавшегося положения, а если наступит его последний час, еще и оправдаться: ребята, люди, но ведь иначе-то я не мог! Но такой возможности не было, поэтому он не торопясь сжег бумаги, привел в порядок альбомы, написал несколько слов для заведующего сберкассой, для Бируте и, перекинув через плечо ружье, ушел в пущу, твердо решив никогда сюда не возвращаться.

Проходя мимо бани, увидел на суку забытый кем-то бинокль, неизвестно зачем снял его и направился вдоль озера в сторону Швянтшилиса. Лес молчал. Раскаленный солнечными лучами и порядочно разомлевший от зноя, он ждал вечерней прохлады. Принарядившись, после первых заморозков, он медленно сбрасывал пожелтевшие листья и готовился к длинному зимнему сну. Стасис старался ни о чем не думать, но мысли, одна тяжелее другой, лезли в голову.

«Хватит. Намучился, — плакался и ругал себя: — А что с этого? Страдание — что мелкая монета: оно переходит из рук в руки; получив его от одних, мы тут же отдаем его другим. И я не остался в долгу перед некоторыми: за сколько купил, за столько и продал, но теперь — хватит. Только странно, что я брал и отдавал, но за весь свой век так нигде и не прижился. Сюда ткнулся носом — разочаровался, глянул туда — обжегся, вновь к чему-то стремился, но, получив по рукам, остался лесником; притерпелся, а теперь и лес у меня отобрали: что рубили — вырубили, что пахали — перепахали, наконец, и обход решили присоединить к другим. Лесник без леса — вот и все, что я нажил за свой век…»

Когда-то Жолинас мечтал стать доктором, потому что ему нравилось ухаживать за больными, но совсем по-глупому погиб отец… Едва кончилась война, матери загорелось сделать из него ксендза, но пришла Бируте… Стасис не противился замыслу матери: разочаровавшись в безответной любви, он мечтал стать хорошим миссионером, но у настоятеля не хватило пороха его подготовить. Стараясь оправдать себя, он все свалил на ученика — мол, таланта у него нет.

А откуда мог взяться талант? Жолинасу нравилось смотреть, как ксендз причащает верующих. Люди идут к нему, смиренные и сосредоточенные, становятся на колени, закрыв глаза, и снова встают, а он только осеняет их крестным знамением и кладет им в рот божью плоть. Каким бесконечно добрым казался ему Христос, раздавший себя людям!.. Однако, посещая дом настоятеля, Стасис увидел, как пономарь замешивает тесто, как печет облатки и как, испортив их, с руганью мнет и комками швыряет в сторону.

— Как ты смеешь?! — спросил в испуге Стасис.

— Вот так и смею: богомолки в костеле меньше воздух портить будут.

А отец-настоятель с гордостью говорил об этом поганце:

— Большой человек, пономарь государственного значения!