Рябиновый дождь

И они громко рассмеялись. Наверно, слишком громко, потому что в такой ситуации, как ни изображай из себя хладнокровного, причины для волнения все равно будут. И он волновался.

…Это была не любовь, не распутство, скорее — острая физическая и душевная потребность в ту холодную и мрачную послевоенную пору хоть на мгновение почувствовать себя не стрелком, не мишенью, а обыкновенным человеком, свободным от чувства долга и страха, принадлежащим только себе и этой сумасшедшей минуте.

Моцкус, еще несовершеннолетним пареньком очутившийся на фронте, и она, военфельдшер, не были слишком сентиментальны, они не давали друг другу торжественных обещаний, не клялись вечно хранить верность, но не испытывать доверия и нежного внимания друг к другу они тоже не могли. А Моцкус, человек долга, безгранично чуткий, испытывал к этой женщине чувство благодарности, которое, как показывает практика, очень часто сближает людей и порабощает их сильнее, чем любовь.

Утром она была весела и по-женски сдержанна, а он не отводил глаза в сторону и как умел ухаживал за ней, демонстрируя немного позабытую гимназическую галантность, а потом, когда схлынул первый наплыв чувств, они оба несколько преувеличенно заинтересовались холостяцкой жизнью друг друга.

— Викторас, тебе нельзя оставаться здесь ни дня. — Ее голос звучал дружески.

— Я сам знаю, — буркнул он, почувствовав к ней еще большую благодарность, — но куда мне деваться?

— Иди учиться, — ответила она. — Будь у меня такой фундамент, я бы не сидела сложа руки.

— Какой фундамент?

— Ты такой начитанный, а твоя память — просто чудо!

Он рассмеялся, вспомнив, что в гимназии учился довольно тяжело, ценой огромных усилий запоминая множество предметов. Но прошло столько времени… И когда его приятели-отличники почти все позабыли, его память выкинула штуку: весь, прежде с таким трудом заученный, школьный курс вдруг воскрес в пластах подсознания и с каждым днем все ярче и ярче вырисовывался в памяти. Его начитанность удивляла.

Как-то один приятель, усомнившись в знаниях Моцкуса, спросил:

— Откуда ты знаешь все это?

— Оттуда же, откуда и ты: ведь мы вместе учились.

— Не прикидывайся, ты, наверно, и теперь учишься?

— Говорю: в прошлом учился…

— Из прошлого люди только силу черпают, — не поверил товарищ.

А теперь то же самое говорит эта малознакомая фельдшериха… Моцкус с признательностью улыбнулся ей и спросил:

— Кто меня отпустит?

— Кто назначил, тот и отпустит.

— Утопия.

— Почему? Мой отец — довольно влиятельный человек. Я поговорю с ним, вот и все дела.

— Поговори, только боюсь, что ничего из этого не выйдет. — Он был уверен, что ее слова — лишь деликатный завершающий аккорд их коротенького романа.

Марина уехала, а через несколько дней его вызвали в Вильнюс.

— Тебе надо учиться, — повторил ее слова тихий и очень упрямый начальник отдела кадров, все время кормивший его железными аргументами: «Нам лучше знать… мы только советуем… есть такое мнение…» теперь он так же тихо согласился со всеми аргументами Моцкуса и даже разрешил ему выбрать, куда пойти. — Вы мечтаете об университете? — удивился начальник и улыбнулся, словно жалея его.

— Так точно.

Тот покачал головой, еще откровеннее ухмыльнулся в усы, а потом добавил:

— Я бы на вашем месте, имея такого покровителя, не стал так легкомысленно относиться к своему будущему.

— Если понадобится, и там словечко замолвит, — шутил Викторас.

— Может быть. — Он пожал плечами и на всякий случай добавил: — Университет, братец, это не милиция.

И он оказался прав: в университете надо было много, чертовски много работать, чтобы угодить единственному начальнику, называемому наукой. Но тогда Моцкус верил, что труд по сравнению с проклятыми выстрелами — это неземное счастье, рай, предназначенный только для избранных, поэтому весело улыбнулся начальнику, так неожиданно укрощенному женщиной, и, невзирая на его звание, ответил:

— С вашей помощью я уже и это почти позабыл.

— Только не дури. — Начальник снова стал грозным и неприступным.

«Какое свинство! — глядя на него, думал Моцкус. — Я целые ночи просиживал, портил глаза у керосиновой лампы, сочиняя длинные, хорошо аргументированные прошения, трезво взвешивая каждое „за“ и „против“, стараясь не показаться слишком назойливым, а он каждый мой рапорт перечеркивал убийственно холодным, никакой логикой не подкрепленным „нам лучше знать“». И вот теперь благодаря заступничеству малознакомой женщины Моцкус стоит перед этим чурбаном и чувствует себя свободным как птица.