Рябиновый дождь

Свадьба получилась удалая.

— Хватит, поехали, — умолял его Йонас. — Уже и так люди косятся, говорят, что тут не Стасисова, а наша свадьба.

— Мне наплевать, кто что говорит. Я хочу, Йонас, погулять как рядовой веселящийся человек.

Саулюс почти не спал. Задремал на несколько минут и проснулся. Во рту — словно в лошадином стойле, сердце гулко билось, рубашка и подушка намокли от пота — хоть выжимай. Чтобы не разбудить жену, он долго лежал, размышлял, закинув руки за голову, но так и не придумал ничего стоящего.

Надо бросать эту работу ко всем чертям, решил наконец. Сами заварили кашу, пусть сами и расхлебывают. Тихо оделся, написал заявление, сунул его в карман пиджака и, ощутив какое-то облегчение, полез под холодный душ. Потом сварил кофе, написал на открытке: «Люблю!» — сунул открытку в цветы и неторопливо отправился на работу.

В институте царила тишина. Стул секретарши пустовал; обычно в этот час Моцкус, приходивший раньше всех, в одиночестве просматривал бумаги и готовился к рабочему дню. Саулюс тихо переступил порог, кивнул, на цыпочках подошел поближе и, словно совершая преступление, положил заявление на стол. Шеф пробежал его глазами и полушутливо спросил:

— Сейчас же или через две недели?

— Сейчас, — заспешил Саулюс, чувствуя, что поступает неправильно и что через несколько минут, устыдившись, убежит отсюда ни с чем.

— Малыш, если сейчас, ты не получишь компенсации, — все еще шутил Моцкус.

— Я уже получил: вчера Стасис Жолинас мне за это восемь тысяч на стол выложил.

— Аж восемь! Смотри ты мне! — ухмыльнулся шеф. — А я думал, что за столько лет он больше наворовал.

— Теперь я куплю «Волгу» и открою новую линию маршрутных такси: Вильнюс — Пеледжяй, — нащупав слабинку Моцкуса, пошутил и Саулюс.

— И вся наша дружба — к черту? — насторожился шеф, по его лицу пробежало нескрываемое раздражение.

— Нет, почему? К богу, — Саулюс нарочно растравлял себя, как это делал когда-то отец Моцкуса, собираясь отрубить курице голову.

Викторас уловил его состояние:

— А с женой посоветовался?

— Зачем советоваться, если я получил ее письменный приказ?

— Тогда считай, что уже не работаешь.

— Спасибо.

— Нет, погоди, — остановил его Моцкус. — Значит, поболтал, послушал, что этот мухомор тебе рассказал, и осудил? Интересно, а кто из вас приведет приговор в исполнение?

— Мы никого не осудили. Но я не могу возить человека…

— …Которого ты не уважаешь? — Моцкус старался опередить события.

— Нет, это было бы несправедливо по отношению к вам. Я не могу возить начальника, который слишком добр ко мне. Мне кажется, что я перед вами в неоплатном долгу и вы делаете так, чтобы я задолжал вам еще больше, чтобы иметь безмолвного слугу и распоряжаться им, как вам взбредет в голову.

— Не понимаю. — Моцкус все понял, но хотел дослушать Саулюса до конца.

— Я не могу работать с человеком, который пытается быть хорошим за чужой счет.

Эти слова больно кольнули Моцкуса, но он сдержался.

— Ах, вот в чем дело!.. Я слишком добр… Мы всю жизнь искали доброты, а вы убегаете от нее. Доброта кажется вам подозрительной, потому что она незаслуженна? Что ж, логично. — Моцкус подбирал подходящие слова, но найти их было не так легко. Он закурил. Вначале ему хотелось пристыдить Саулюса, напомнить о необычайной честности его отца. Но это было бы слишком банально. Поэтому он решил быть откровенным: — Знаешь, если бы я был подлецом, мне было бы наплевать, что думает обо мне рядовой шофер. Не хочу быть чиновником. А с тобой — особенно. Прежде всего, я полюбил тебя как товарища, как откровенного и принципиального человека, как прекрасного, знающего свое дело водителя… Ну, и как сына своего погибшего друга.

— А я думал — как немого, который все видит, слышит, но сказать ничего не может, — Саулюс произнес придуманную ночью фразу и испугался, потому что до него дошли слова шефа, сказанные про отца. Саулюс насторожился, напрягся, но Моцкус не спешил.

— Напрасно оскорбляешь меня, я этого никак не заслужил. — Он глубоко затянулся и забыл стряхнуть пепел. — Не кривляйся. Что я был с тобой слишком добр — виноват. Но у меня есть оправдание: это ощущение вины перед теми, кто погиб за нас. То, что я мог дать тебе, — маленькая частица невозвратного долга. Словом, виноват не я один. Причин много. Даже мой сегодняшний образ жизни. Потому что когда человек не в силах помочь себе, у него часто появляется желание хотя бы порадоваться счастью других. Говорю искренне: когда-то я хотел усыновить тебя, не отказался бы сделать это и сейчас. Все, что есть у меня, — это мое прошлое, иногда горькое, заставляющее по ночам вскакивать с постели и работать до помрачения сознания или, напившись, кричать «господи!». А иногда это прошлое — приятное, выжимающее слезы радости. Тебе еще придется испытать подобное, конечно, по-иному, может, твоя жизнь окажется чуть легче или тяжелее, но если ты будешь жить активно, по-настоящему, не рассчитывай на лавровый венок. Я не знаю и не хочу знать, что тебе наболтал Жолинас, но мне неприятно, что, поговорив с ним, ты лишился собственного мнения.