Рябиновый клин

Сташек носился по всему пароходу, как пущенный из пушки снаряд: взлетал-сверзался по деревянным лесенкам, ладонями скользил по гладким поручнями красного дерева. В ясный день под солнцем богато поблёскивало всё медное оснащение парохода: медная перекличка в обивке ступеней, в табличках с номерами, привинченных к спинкам скамей, в рамах окон. В рубке переговорное устройство с котельной тоже было с медным раструбом, как и отделка штурвала, – красноватого, натёртого до блеска тяжёлыми ладонями моряков.

Где-то с час Вязники оставались на виду: Клязьма долго петляла… Солнце, к полудню прогревшее верхнюю палубу так, что босиком и не ступишь, с каждым часом выдыхалось и зябло, и позолота волны, днём такая искрючая – больно смотреть! – постепенно меркла и подёргивалась свинцом. Бакенов по вечерам не хватало: Клязьма порядком обмелела, и для ориентации по мелям, которые постоянно мигрировали, на носу парохода включался мощный прожектор. И всё-таки, почти в каждом рейсе пароход – к восторгу Сташека! – садился на мель. Тогда по команде капитана – тот, на мостике, с жестяным рупором в руке, зычно и отрывисто гаркал в него, как харкал! – все пассажиры перебегали на левый борт, затем на правый, снова на левый. Колёса быстро вертелись на обратный ход… Наконец белая туша «Зинаиды Робеспьер» сползала с мели, чтобы продолжить свой царственный парад.

С тех пор любая массовка на сцене, будь то в спектакле или в опере, напоминала Сташеку толпу пассажиров незабвенной «Зинаиды», по команде капитана дружно раскачивающих с боку на бок застрявший пароход.

Несколько лет спустя (после детства) изработанная «Зинаида», ветеран пассажирских речных перевозок, была списана и – говоря высоким слогом – отправлена на покой. То есть её попросту оставили гнить неподалёку от дебаркадера, от затона, где драга намывала высоченные груды песка, и с этих песчаных гор в своих беспечных играх скатывалась новая ребятня, не знакомая с усталой роскошью легендарного парохода.

Вот там, чуть в стороне от пристани и лежит остов «Зинаиды Робеспьер». Медь и бронза, равно как и красное дерево, предусмотрительно растащены всеми желающими (слава богу, не перевелись мародёры в нашем народе), а ржавый корпус цел до сих пор и возвышается на берегу, напротив берёзовой рощицы, сбегающей к берегу с Фатьяновской поляны.

На пристань «8 февраля» прибывали затемно.

Долго маневрировали в устье Тезы, наконец подваливали к тамошнему дебаркадеру.

Тут, скатившись с надоевшего парохода, Сташек с мамой меняли транспорт: пересаживались на поезд Балахнинско-Шуйской сети узкоколейных железных дорог – по-простому «кукушку», – который и привозил их в Южу. И это тоже было путешествие не для слабонервных! Тарахтела эта самая «кукушка» по болотам, так что всю дорогу состав раскачивался не как обычные поезда – из стороны в сторону, а вверх-вниз, вверх-вниз: мягкая болотистая почва то проседает под составом, то распрямляется, будто вздыхает. Порою кажется: болотное чудище, спящее до поры до времени, вот-вот проснётся, возмутится и заглотнёт поезд вместе с пассажирами.

Старая натруженная узкоколейка… Тут важны мастерство и опыт машиниста. Пока состав идёт медленно, рельсы проседают, ведь шпалы под ними просто брошены на землю и никак не закреплены. Так что машинист прибавляет скорость, чтобы не увязнуть. Разогнался состав – и стал легче; тотчас разогнувшиеся рельсы его подбрасывают, и тогда… вот тогда поезд может и с рельс снести… и машинист резко сбрасывает скорость. Так и едем в ночи: вверх-вниз, тихо-медленно, а кое-кто приглушёнными голосами рассказывает истории о том, как, было дело, сорвался состав в болото… и с концами, и тю-тю… Лежит небось где-то там, со всеми пассажирами, целёхонькими, с узлами да баулами, добра – точняк на всю жизнь бы хватило, да и не одной семье. В жёлтой полутьме вагона Сташек представлял себе этот поезд, навеки погружённый и законсервированный в тяжкой тине болот. Но наступает заветная ночь, и Тягучий Голландец, взмыв бешеной касаткой над чёрной торфяной бездной, бесплотно тарахтит по-над рельсами в глухой тишине…