Рябиновый клин

Словом, именно в деловой сфере неким удивительным образом в Надежде сочетались дедовы озарения и жёсткая ведьминская хватка бабы Усти. Мгновенные решения, диковатые и необъяснимые на сторонний взгляд, являлись ей по-разному: порой во сне, порой убедительно яркой фразой, внезапно произнесённой кем-то прямо в уши. Бывало, рискованные операции – на самом краю, по-над пропастью – она совершала просто так, и лишь когда очередной последний день Пномпеня обрушивал на многострадальное население России обломки финансовых надежд и усилий, и плач на реках вавилонских оглашал окрестности страны, она задумывалась над своими спонтанными действиями и аж притихала: брала три дня отпуску, сидела дома, потягивала наливочку и обдумывала – что это с ней было? Что заставило её совершить сей решительный – рискованный, безумный, но благословенный, как выяснилось, – шаг?

Так дней за десять до приснопамятного дефолта она варила утром кофе на кухне своей съёмной квартирки, рассеянно поглядывая в окно на трёхэтажный особняк некой жирной инвестиционной компании во дворе. Те недавно вселились, месяца полтора как; особняк был картинно-новенький, шикарный: балкончики кружевные, черепица сияет – всё путём.

А во дворе там…

Она даже к окну подалась, разглядывая картинку: на зелёной лужайке двора, замкнутого от посторонних красивой кованой решёткой, пасся белый пони. Ничего особенного: в центре Москвы и не то можно увидеть. Вот так запросто посреди города возникнут перед вами белые лошади… белые лошади…

Секунд пять Надежда пустоватым взором следила за тем, как, наклоняя голову, пони прядает острыми, забранными в малиновые чехольчики ушами… Затем быстро опустила в раковину турку с невыпитым кофе, сорвала с вешалки плащ и вылетела из дому.

За день она облетела три банка, сняв со счетов всю свою, заработанную по́том, бессонницей и поднятием тяжестей наличность. После чего несколько дней летала по обменникам, обстоятельно скупая валюту… Наутро не вышла на работу, сидела дома, сказавшись отравленной (до известной степени так оно и было); вновь варила тягучий кофе и смотрела, вернее, слушала телик, где бандитское фуфло бесстыжее объясняло дураку-народу насчёт активов в рублях и объёмов форвардных обязательств…

Одновременно пыталась разобраться в своих недавних спонтанных действиях и, хоть убейте, не помнила – почему в тот знаменательный день бросила турку в раковину и вылетела из дому. Привиделся, что ли, какой намёк? Или в ухо кто напел, что деньги, мол, ныне здоровее за батареей держать, в обувной коробке, в матрасе, в кадке с фикусом, в морозилке, наконец – в куске мороженой говядины? Или сами денежки возопили из темницы фараона жалостными голосами о спасении, и она, Надежда, учуяла их зов?..

Не могла уже ясно вспомнить. Из её памяти будто вымело то обстоятельство, что на зелёной травке газона во дворе той самой инвестиционной компании (надо полагать, жестоко прогоревшей, ибо особняк довольно быстро опустел и вскоре заселился совсем другими людьми) гулял или пасся неизвестно откуда взявшийся белый пони. Тем более некогда было обдумывать – как уж там мозг связал этого пони с предсмертным зовом бабы Усти: «Белые лошади… белые лошади…» – и почему это воспоминание вдруг озарилось улетающим куда-то прочь от Надежды длинным лебяжьим косяком кровных денег… Да кто ж его знает! Может, лучше и не раскапывать подобные вспышки наших прозрений…

…как и ползучие туманцы нашей тоски.

Словом, когда Лёшик отделился и ушёл в творческий затвор, Надежда обнаружила, что скучает по воплям его саксофона, противному запаху скипидара и лака, по гремучим шагам в коридоре за полночь и хлопанью дверцы холодильника на рассвете. Скучает даже по насмешливому хамству и трёхдневному демонстративному молчанию. Обнаружила, что, оказавшись на улице, ищет глазами собак и идёт следом, приставая к особенно симпатичным и выказывая знаки внимания хозяевам, а хуже всего – заводит с первым встречным идиотские разговоры о том о сём. И вот этого пенсионерского позора уже допустить было невозможно. Надежда была человеком, не терпящим жалости, жалкости и пустой молотьбы языком.

– А ты возьми собаку, – посоветовала ей Вера Платоновна, бывший её бухгалтер (вот о ком романы писать, и в надлежащее время это нас не минует, но тоже – не сейчас ещё, это успеется), – собаку возьми себе по сердцу: не грызучую, не злую, а задушевную. И без саксофона. Слышь, у меня приятельница щенков лабрадора продаёт, она боровская француженка, зовут Элен Мартен. Там французы со времён Наполеона застряли и обратились в наших.

И Надежда, будто ближе к Москве уж и собаки не нашлось, подхватилась и поехала к чёрту на рога, в какой-то дремучий французский Боровск, к какой-то тамошней эдит пиаф – как выяснилось, за своей судьбой и большой собачьей любовью.

Эта самая Элен Мартен (в замужестве просто Леночка Воропаева) оказалась славной тёткой, на вид коренной русачкой, работавшей экскурсоводом в местном городском музее.