Рябиновый клин

– Они на веранде, пойдёмте… Только сосредоточьтесь, – инструктировала она. – Вам известно, что правильнее позволить щенку выбрать хозяина, а не наоборот? Оставьте тут вашу авоську, никто её не съест.

– Нет, я потом выйду покурить, там сигаре-ты, – у Надежды в то время была очередная огромная серая сумка, в которой лежал килограмм красивого золотистого лука, зачем-то купленного (не удержалась!) по дороге в ларьке.

По веранде бегали человек семь белых щенков – ужасно симпатичных. Каждого хотелось схватить, затискать и унести. Вообще, унести хотелось разом всех.

Надежду усадили на продавленный плетёный диванчик, сумку она опустила на пол и стала ждать – который из щенков её выберет.

Выяснилось – никоторый. Щенки занимались собой и друг другом: кувыркались, тявкали, мяукали, обнимались и дули лужи на расстеленные повсюду газеты.

– Никому я, видать, не нужна, – пожаловалась она хозяйке, вернувшейся из кухни с кружкой компота для гостьи.

– Как же не нужна, – возразила та, смеясь глазами. – Смотрите, ваш-то прямо в сумку залез.

И правда: в сумке, разваленной на полу, среди круглых бокастых луковиц улёгся и спал один из щенков. Как он туда пробрался? Он и сам был с каким-то золотисто-луковым отливом. И так доверчиво дрых, полузакрыв глаза и подёргивая кожистым носом, что Надежда прослезилась, выхватила его, сграбастала, прижала к груди, простонала:

– Луки-и-ич! Ты же Лу-ки-и-ич!.. – и дело было сделано в три минуты. Разве что щенка не отдали – он ещё сосал мать.

А дальше уже её не отпустили, заставили обедать, а за обедом обрушили на неё великую и долгую историю «нашего уникального города». И поскольку Элен гнала отличную сливянку, а Надежда была большим ценителем подобного мастерства, то минут через двадцать все эти староверы, во главе с боярыней Морозовой и княгиней Урусовой, все эти протопопы Аввакумы, и Циолковские, и Бонапарты, и фабриканты Полежаевы, которых Надежда уже встретила на стенах и в окнах города, – закружились вокруг неё хороводом, подхватили под микитки, заморочили-завлекли… Непонятно зачем обронила она, что в такой-то красотище, среди такого воздуха, таких лесов… жить, наверное, и жить…

– Господи! – заорала порядком наклюкавшаяся собственной наливки француженка Элен Мартен. – Да вы просто купите дом в Серединках! Да вот же и случай! Шикарный дом дяди Фёдора покойного!

Подхватились – женщины решительные обе – и поехали в Серединки. А что там – полчаса кругом-бегом окольными тропками, а то, что выпили, так это чепуха: гаишников тут сроду не бывало.

Дом покойного председателя дяди Фёдора оказался и недостроенным, и кривобоким, и страшно запущенным. То есть ясно, что строили его на века – стены могучие, метраж как в Доме культуры, – но без малейшего понятия о планах, чертежах и архитектурной задаче. Надежда так и представила, как дядя Фёдор покойный, о ту пору ещё живой председатель местного колхоза, говорит бригадиру строителей: «Знач так, Михаил. От я подумал ночью… и захотел ото так ступенечками вниз тут повести. А с другой стороны пусть пять-шесть ступенек вверх пойдут, и прям тамочки буду столярить и в окна на пруд глядеть…»

Или что-то вроде этого.

На первом этаже, вернее, в полуподвале (семь ступенечек ото так вниз и направо), когда-то держали коз, а потому вид стен, пола и дверей был устрашающим. Туда и войти-то представлялось немыслимым.

– Этот дом ещё десять веков простоит! – убеждённо восклицала Элен, и, похоже, так оно и было. – Ремонтик, конечно, не помешает.

Надежда подумала, что не помешает снести на фиг этот Эскориал и построить вместо него нормальный уютный дом. Собственно, здесь можно было построить с десяток нормальных домов: площадь участка оказалась огромной, пятьдесят соток, и тоже, само собой, безлюбой, бурьянной и пустынной… Короче, ужас. Более отталкивающего зрелища – особенно на фоне соседних аккуратных домиков, уже приобретённых горожанами, уже отстроенных и крытых какой-то импортной цветной черепицей, – было трудно представить.

Надежда оглядела окрестности. Там, где улица заворачивала вправо и терялась из виду, над крышами домов вздымалась осенняя пёстро-багряная, жёлто-палевая, тёмно-зелёная под синющим небом листва. И на просвет за домами простёрлось – другого края не видать – озеро, которое здешние жители называли уничижительно: пруд. На участке кошмарного председателева дома, чуть ли не прижавшись друг к другу, росли три рябины, тяжело гружённые алыми кистями ягод. А главное, откуда-то с соседнего поля доносился сюда и реял в осеннем воздухе, хватая бедное сердце, запах жжёной картофельной ботвы.

А на другом конце поля далёкого детства прыгал мальчишка, крича ей: «Дыл-да! Дыл-да! -Дыл-да!»

Посреди всей дух захватывающей природы, как чудище заморское из сказки про аленький цветочек, стоял колченогий, серый, сгорбленный и никогда не крашенный, припавший на правое колено и хлевом пропахший председателев дом.