Рябиновый клин

Но на этом грибные бдения не заканчивались. Вечером надо было пережить ещё семейный ритуал: ужин, жареные грибы. По тарелкам их не раскладывали, ели – как исстари в семьях водилось – с одной огромной сковороды, поставленной в центр стола. Хорошо тому, кто умеет быстро есть, загребая так, что ложка в воздухе мелькает. Сташек не умел, он вообще не умел сосредотачиваться на еде – может, потому, что ел всегда с книгой в руках, в захватывающих местах зависая над тарелкой, как лошадь у забора. Так что после дружного семейного грибожора из-за стола выходил полуголодным и злым.

Лето заканчивалось уборкой картошки. Её копали-убирали-увозили целый день, и когда наконец взрослые уходили, уводя велосипеды с последними тяжёлыми комкастыми мешками, на чёрном поле оставался Сташек. Это его обязанность была: сжигать картофельную ботву.

Картофельные поля сходили под уклон. По правую руку – на взгорке, между полем и аэродромом – стояли в ряд совсем уже старые шлакоблочные домики с очень вредными и даже чокнутыми жильцами. Если учуют дым, могут выскочить и скандалить, а то и чего похуже придумать, всяко бывало. В низине же поле влажное, а в дождливый сезон – прям болото, без резиновых сапог и не сунешься. Так что ботву Сташек сносил в центр поля, где посуше. Собирал и носил охапками, постепенно наваливая приличный холм, в котором прорывал пещерку. В пещерку насыпал щепочки (мелкими щепками для розжига набивал карманы ещё с утра), прикрывал их сухими стеблями ботвы от погибших корнеплодов и осторожно разжигал, просовывая внутрь пещерки длинную горящую спичку.

Поначалу ботва пропитана влагой и занимается трудно, а дым – чёрный, и запах тяжёлый, удушливый. Но, облизанная огнём, куча ботвы быстро высыхает, занимается… и вот уже ветер несёт над чёрным дымом другой, лёгкий бледно-голубой дымок. В нём и запах золы примешан, и печёной картошки, и лёгкий запах черемши… – любимые грустные запахи уходящего лета.

И стоило потом когда-либо и где-либо учуять запах печёной картошки, – пусть даже в других землях, в каком-нибудь занюханном Кирьят-Малахи, где ребятишки пекли картошку в углях костра на огненный праздник Лаг-ба-Омер, вихрь его взметнувшейся памяти приносил вкусный дымок с далёкого чёрного поля, где мальчик и девочка, в резиновых сапогах, с перепачканными руками, с разрисованными золой индейскими физиономиями, стоят над кучкой догорающей ботвы, на фоне желтеющих берёз, что тянутся вдали, по кромке аэродрома, и в сумерках всё больше и больше разгораются призрачным мертвенным светом своих белоснежных тел…

Голубоватый шлейф дымка тянулся долго, протяжно, и растворялся медленно-медленно, смешиваясь с вечерним воздухом, с быстро темнеющим небом, с лиловой прохладой подкравшейся осени. Стоишь, ворочая палкой сизый пепел сгоревшей ботвы, мысленно с летом прощаешься и вздыхаешь: «Бли-ин! Скоро школа…»

* * *

А школа была замечательная! С огромным яблоневым садом, с ветряком, питавшим электричеством мастерскую, – там создавались действующие модели электровозов и вагонов, и на выставках в Горьком ребята неизменно занимали призовые места. Сташек во всём этом торжестве ручной техники не участвовал. Мама говорила: «Руки не к тому месту пришиты», и очень удивлялась, когда в старших классах он решил, что станет хирургом. Говорила: ты ж кишки-мослы-культяпки не тому и не туда приторочишь!

(Мама была насмешницей, красавицей, артисткой… Мама была – погубленной судьбой. О маме – потом, предрассветные сны: тревога, тоска, тяжкая необъяснимая его вина, и никогда, никогда больше…)

Впрочем, мы о школе.