Рядом с зоопарком

— Надоел! — Лунин закурил, и дым от сигареты мгновенно заполнил пространство. — Был я у Снегирева. Был. Но, видишь ли, пришел не вовремя. Угодил на юбилей, надо же. Такое только со мной может случиться. Чинно, благородно, в меру весело — и вдруг я заявляюсь. — Лунин горько рассмеялся. — Снегирев был очень любезен со мной. Представил гостям: перед вами, дескать, молодое многообещающее дарование. Я был тронут, конечно. Но согласись, когда тебе вот-вот стукнет сорок, многообещать как-то не греет… Да, закуски всевозможные, какие-то забытые рыбы, поросенок под хреном, интересно, что ушки в специальных из запеченного теста футлярчиках. Юбиляру вручаются хрустальные вазы, книги и даже пожелтевшая от времени газетная вырезка, где впервые упоминается его имя. Все искренне желают, как это принято, творческого долголетия. Остроумные милые люди… И я желаю в душе и даже, представь себе, мямлю что-то. Бред, конечно, ты же знаешь, какой я оратор. Получалось, пришел поздравить. Ну не соваться же со своей папкой. Черт, как я ее возненавидел! Таскаюсь, как кот с примусом… Не нравится — значит, не убедил, значит — плохо… Юбилей отгремел, я вышел в ночь. Папка с рисунками при мне. А поздно уж — только такси. Но в карманах у меня, как говорится, не гремело — айда пешком. Иду, вижу, у реки какие-то оглоеды костер жгут. Подхожу — такая картина: пацаны одну лавку спалили, другую принимаются ломать. А лавки старые, демидовские, да ты их видел, опоры чугунного литья. Что, говорю, делаете? Это же искусство! Достояние прошлого! Холодно, говорят, греемся. Действительно, холод собачий… И с такой злобой на меня смотрят, сейчас, думаю, отметелят. Ну я тогда развязал папку — и по листочку в костер. Затихли, смотрят…

Рассказывая эту историю, Лунин мял подбородок, точно не удовлетворялся его лепкой и хотел переделать по-своему.

— Чудовище! Самоед! — вскочил со стула Вадим Петрович. — Я вот ребят привел показать, а ты!..

— Рисунки не горят, как и рукописи, — как-то очень легко сказал Алик. Он стоял у стеллажа, перебирал, разглядывал листы.

— Правильно, — схватился за его слова Лунин. — Эти рисунки тут остались, — он хлопнул себя по лбу, — как опыт, да. В принципе, я одну вещь делаю, ради нее, ради конечного результата и работаю. А промежуточное — шелуха… Не жалко. Отбрасываю. Опыт, главное, суть, что ли, — остается. Варианты, бесконечные пробы — пусть! Но чем дальше, тем совершеннее, ближе к цели, ближе к сокровенному, единственному полотну! Я чувствую, уже близко, подойду!.. — Он говорил горячо, но взгляд его был тяжел.

— Это что у вас, Олег Палыч? — Алик потянул за угол лист, на котором заголовочными буквами было выведено: «Валентин Беспечный. Пора сенокоса».

— Обложка.

— А это эскизы к обложке? — Алик взвесил на руке пухлую папку. — Их тут больше сотни.

— Варианты.

— Тоже не взяли в издательстве?

— Почему обязательно?..

— Зачем тогда столько вариантов?

— Я так работаю.

— А сколько времени на это потратили?

— Месяца три, наверно.

— И что с этого имели?

— В смысле?..

— Сколько заплатили?

— Сто пятьдесят.

— Эти деньги, знаете, — Алик обвел глазами убогую мастерскую Лунина, — можно за одно мгновение…

Валерик заерзал на своем стуле, сейчас Алик начнет рассказывать, как именно зарабатывается сто пятьдесят за одно мгновение. Говорить Лунину о Чувякише было бы неуместным и оскорбительным… Но нет, Алик умел держаться со взрослыми и знал, кому что говорить.

— «Пора сенокоса» — наверняка туфта. Не стоит таких трудовых затрат, Олег Палыч. Да и получается, народ обманываете: нарисуете красивую обложку — кто-нибудь позарится, купит книжку, а читать нельзя. Я бы серое пятно изобразил — и все дела.

— Послушай, Олег, где у тебя Гофман? Покажи им. — Вадим Петрович покопался в груде книг, лежащих под столиком, извлек одну с яркой живописной обложкой. — Во! Диплом на международной выставке-ярмарке!

Закипел чайник, в рожке захлюпало. Вадим Петрович выдернул вилку из розетки. Лунин достал стаканы, мутные от касавшихся их пальцев, выпачканных в краске. Алик отказался от чая, Вадим Петрович и Валерик выпили по стакану.

— Хорошие у тебя ребята, — сказал Лунин Вадиму Петровичу, — только зачем ты им портишь жизнь?

— Как это порчу?

— Да вот думаю, принесет ли им наша профессия радость?

— Они будут удачливее нас.

— Дай-то бог!

Уже вечерело, когда вышли от Лунина. Освещенные угасающим солнцем здания были печально-розового цвета. Все еще повизгивали качели, механически раскачивалась девочка. Постояли перед аркой, словно бы не решаясь вынырнуть на простор магистральных улиц.

— Вы говорили, Лунин — талантище, — усмехнулся Алик.

— Ты же видел его работы, — резко сказал Вадим Петрович.

— В цвете неплохо, но тушь, я бы сказал, грязновата… Но я не об этом… Почему он так живет?.. убого.