Рядом со мной (ЛП)

— А ты и правда не слушаешь сплетен, да? — спрашивает он с улыбкой, хотя глаза его жгут слезы, которые — он знает — так и не прольются. Он теперь никогда не плачет.

Виктория отвечает не сразу.

— Все говорят о том, что с тобой стало «после», но я обычно отключаюсь через несколько слов.

— Каро, моя жена, была… — Он по-прежнему не способен подобрать подходящих слов для описания покойной жены. — …она была необычной женщиной. Вольный дух. Быть замужем за мной было нелегко. Меня вечно не бывало дома, а приходя домой, я приносил работу с собой.

Ему столько раз говорили, что он не должен винить себя, но это правда: он не меньше Каро виноват в том, что их отношения пошли наперекосяк. Он ее подвел. Он подвел свою семью.

— Огастас был… проблемным ребенком, но мы справились. На него было радостно смотреть, — шепчет он, и улыбка, которую он чувствует на своем лице, режет его щеки зазубренным ножом. Он помнит, как Огастас играл с его значком, гордо повторяя, что его папа полицейский, его папа герой — помнит, как смотрел в доверчивые глаза сына, дивясь его невинности, и чувствовал, что всё, что он делает, он делает не зря — чувствовал, что он работает, чтобы сделать мир лучше для своего ребенка.

— Мы пытались завести второго ребенка, хотя Каро к тому времени уже была нездорова, — продолжает Уильям. «Нездорова» — это сильное преуменьшение. Каро напивалась, чтобы уснуть, спала с кем ей было угодно и когда ей было угодно, а он просто притворялся, что ничего не происходит, потому что Огастасу нужна была мама, потому что ему было не плевать на брачные обеты. Потому что он все еще любил ее.

— Моя дочь, Эмили, прожила ровно семьдесят четыре часа, — скрипит его голос. Он не может сказать Виктории, сколько еще после этого он не выпускал из рук свою девочку. Никому он не может сказать и никому не говорил, каково ему было сообщать о ее смерти Каро и Огастасу.

Он и представить не может, как сказать стоящей рядом с ним девушке о том, как невыносимо, как душераздирающе кричала в больничной палате Каро, как болели его руки, державшие малютку, потому что его тело, не способное принять реальность, отвергало эту самую реальность с физической болью, которую он мог ощутить. Боль не прошла до сих пор. И вряд ли пройдет когда-нибудь.

— Как ты можешь понять, после этого всё полетело к чертям. Каро не могла принять смерть Эмили, наша семья развалилась, — сказал он. Отсюда уже легче, об этом все знают. Всем известна разбавленная версия того, что произошло на самом деле: психическое здоровье его жены разрушалось, приступы сына становились всё хуже и хуже.

Он на мгновение умолкает. Ему не хватает воздуха: одна часть его хочет кричать Виктории: беги, беги от меня как можно дальше, а другая тянется к ней, хочет схватить ее за руку и умолять никогда не оставлять его: он знает, что если Виктории не будет сейчас в его жизни, это его, скорее всего, убьет.

— Что произошло? — спрашивает она. Уильям вздрагивает. Интересно, сколько он уже так стоит, молча осматривая комнату. В голосе ее слышна тревога, она говорит в нос, и он хочет сказать: всё в порядке, правда, но она видит его насквозь, она поймет, что он лжет. Ничего не в порядке.

— Мы разошлись, но… она была матерью Огастаса, и она его навещала. Я думал, ей становится лучше, она казалась более уравновешенной, снова начала рисовать. Наверное, не такой уж я хороший детектив, как я думал.

Он улыбается: Виктория порывается возразить. Она касается его плеча, и он едва удерживается, чтобы не дотронуться до нее.

— Вскрытие показало, что Огастас… умер первым. Его приступы ухудшились, а Каро была слишком накачана ксанаксом. Вероятно, она обнаружила его тело, попыталась позвонить мне, а потом… хрен его знает, что ей взбрело в голову… Что бы там ни было — она покончила с собой. То самое «после», о котором ты слышала, — это после того, как с меня были сняты все подозрения, после того, как я похоронил единственного сына и жену.

Он делает шаг назад.

— Я не перетрахал весь Скотланд-Ярд — на самом деле, до твоего появления я задавался вопросом, есть ли вообще смысл продолжать жить…

Виктория дергается как от удара.

— Как ты можешь такое говорить? — спрашивает она. Да, обижать любимых женщин он по-прежнему мастер: ее голос пропитан неверием и болью. Господи, ей нужно держаться от него подальше.

Уильям избегает ее взгляда.

— С твоим появлением у меня появилась причина хотеть просыпаться по утрам, ты напомнила мне, как улыбаться — так что вот, теперь ты всё знаешь.

Нет, не всё. Он не сказал еще, что влюблен в нее. Не может. Это не справедливо, говорить ей это сейчас, после всего, что он на нее только что вывалил. Слишком тяжел груз его прошлого, и ей нужно это знать — он должен быть с ней честен.

Виктория моргает. Кажется, он никогда не видел слез в ее глазах — но вот они сейчас, и Уильям знает, что это не жалость, это скорбь, она горюет — за него. Он не думал, что его сердце может разбиться еще раз, но сейчас оно разбито. Видеть слезы в ее глазах невыносимо. Ему отчаянно хочется их стереть, но он не способен сдвинуться с места.