Ричард де Амальфи

Человечек дома везде король, у многих даже ружья, в доме можно, а вот на улице, как в случае с волшебницей, мы все уязвимы не только для шахидов, взрывающих поезда и троллейбусы, но даже для обкуренного подростка с ножом за спиной.

– Значит, – сказал я с иронией, – по нашим мордам видно, какие мы бла-а-агородные!..

Он ухмыльнулся:

– Неужели видно издали?

– Поверила же леди?

Он хмыкнул:

– Бабы – дуры.

– Так она ж волшебница?

– Но все равно баба.

Я вспомнил ее разрумянившееся лицо, белую шею и вздымающуюся в негодовании грудь.

– Бери выше. Ее Величество Женщина!.. Ей бы королевой быть. Чего забралась в эту глушь?

Зигфрид подумал, пожал плечами, снова подумал, процесс сопровождался взмыкиванием и сдвиганием бровей, но нижняя часть лица оставалась неподвижной.

– Значит, – проговорил он туповато, – что-то где-то случилось. Такие женщины, вы правы, сэр, не для наших диких земель.

Застучали копыта остальных коней, я вздохнул и пустил Зайчика вперед. Отсюда даже я помню дорогу к замку Амальфи. Моему замку.

Глава 5

Солнце опустилось за край неба, краснота перешла в багровость, небо полиловело, готовясь стать темно-фиолетовым, когда щедро высыпают первые звезды, на этой неземной лиловости появилась и начала вырастать громада моего замка.

Я смотрю критически, теперь могу сравнивать с разными типами и проектами, но замок хорош, неприступен, грозен и даже величав. Не потому, что мой первый замок, а значит – роднее других, даже замок Одноглазого еще не совсем мой, хотя и мой, но в Амальфи чувствуется некая мрачная изысканность, суровая лаконичность, отсутствие лишних украшений, это как современная гаубица, что не нуждается в украшающих ее ствол единорогах и грифонах.

Ульман, самый зоркий, всмотрелся, прокричал:

– А в Амальфи идет монах!

Я пока видел крохотную человеческую фигуру, но Ульман и Тюрингем уже с жаром обсуждали, почему монах, откуда монах, священники в наших краях и то редкость, а монахи в церквях не живут, им подавай особые приюты, здесь же нигде ничего подобного нет, а это значит, что бредет очень издалека…

Кони и без того шли живо, фигурка начала увеличиваться, наконец монах услышал стук копыт, обернулся и отступил на обочину. Высокий, очень худой, кожа да кости, одет в простой балахон, голова выбрита, как у буддистского монаха, или же просто лыс, даже наверняка лыс, вон солнце отсвечивает от плеши.

Я замер, чувствуя, как внезапно преобразился мир, стал ярче, чище, умытее, светлее. Горизонт стремительно убежал в стороны, опустился, я ощутил себя на вершине мира, а со всех сторон вижу только блеск и величие. Под ногами все та же трава, но и не та: зеленее, ярче, хотя земля сухая и звонкая, как черепица, которой у моего дедушки покрыта крыша его загородного домика.

Из блеска и яркого света материализовался сверкающий ангел, с длинными золотыми волосами до плеч, словно и не еврей вовсе, из глазниц ослепительный свет, но мои глаза не щурятся, вижу все ярко и отчетливо, а в теле счастливая дрожь, как будто я – щенок, увидевший долгожданного хозяина.

Я всмотрелся в лицо, вздрогнул, с трудом взял себя в руки, но дрожь оставалась, только ушла глубже. Вместо глаз монаха – плещущее море белого плазменного света, а когда в улыбке приоткрыл рот, я не увидел зубов, а все тот же чистый плазменный свет, как будто монах весь из света, на который натянута смертная оболочка.

Плащ без украшений, вышивки, простой серый плащ, только на груди многолучевая звезда, скромная, но выполненная изящно, чересчур изящно для этого мира.

Взамен волны восторга, ишь, чуть не поддался двадцать пятому кадру, нахлынула волна стыда. Я выпрямился, взглянул сверху вниз, хозяин здесь я, а также судья и законодатель.

– Не спрашиваю благословения, – произнес я холодно, – так как не знаю Устава твоей Церкви. Идешь с юга?

Он кивнул, все так же глядя на меня плазменными очами. Сейчас, когда закрыл рот, я видел только два озера из белого огня. Алан проговорил дрогнущим голосом:

– Монах церкви Ксенобратства…

Я ощутил, что монах смотрит не на меня, а на мой щит. Когда перевел взгляд на меня, лицо осталось неподвижным, маска, а не лицо, но я ощутил настойчиво пробивающийся ко мне вопрос: кто ты?

– Птица без перьев, – ответил я бесстрастно, – рыба безчешуйчатая, тростник мыслящий, голая обезьяна, тварь дрожащая, что звучит и гордо, и трагически, потому – венец творения. А также всякая мелочь: я – царь, я – раб, я – червь, я – бог…

Лицо не менялось, из глаз плещется плазменное пламя, рот приоткрылся, так такой же свет, но теперь еще и два источника белого света из ноздрей, словно старается понять еще и органолептически, то есть нюхом.

Он произнес вслух:

– Это ваш замок?

А мысленно повторил вопрос: кто ты?

– Если бы я знал, – ответил я с раздражением. – Кто я и что делаю в этом мире? И для чего призван?

На этот раз он даже не стал задавать отвлекающий вопрос вслух, в моем мозгу сразу всплыло четкое: ты призван?