Ричард де Амальфи

Дуб, в самом деле, раритетный: для обхвата уж и не знаю, сколько понадобится человек, высокий и могучий, а крона, как великолепным шатром укрывает участок в шесть-восемь соток. А если учесть, что не менее могучие корни выпивают все соки в районе этих же шести-восьми, то вокруг сухая и почти ровная земля, ни одной травинки, зато на ладонь засыпано сухими панцирями коричневых желудей.

Они по-домашнему зашелестели, когда мы рассаживались под многослойной защитой ветвей, даже сырой воздух проникает сюда с трудом, хотя за пределами дуба его можно выжимать, как тряпку.

Тюрингем собрал хворост и начал высекать огонь, все сгрудились, в ожидании жаркого пламени, что высушит одежду, согреет, наполнит жилы горячей кровью, взвеселит, но Тюрингем безуспешно бил кремнем по огниву, мелкие искорки падали в отсыревший мох и не желали зажигаться. Лучники ежились, вздрагивали, один обхватил себя руками за плечи, стараясь согреться, а Тюрингем закусил губу и, сдерживая проклятия – пару раз задел палец, выступила кровь, но упрямо колотил и тут же бросался на брюхо, пытаясь раздуть слабую искорку.

Я вспомнил разговор с Тертуллианом, заколебался, но попытка не пытка, сделал шаг к Тюрингему, протянул руки к ветвям и воззвал:

– Господи, будь у нас огонь, осталось бы больше времени на восславление Твоего имени!.. И вообще – для добрых дел. Сотвори чудо – дай нам огонь!

Тюрингем с криком отпрянул: во мху показался огонек, причем – совсем не там, куда падали искорки. Вспыхнул слабо, но все-таки огонек. Кто-то из лучников упал на брюхо и торопливо подул, одновременно подкладывая тонкие полоски бересты. Огонь разгорелся, начал лизать хворостины, расщелкивать их, взвился красными язычками. Лучники попятились от огня, смотрели на меня расширенными глазами. Я смиренно перекрестился, указал на костер.

– Согреемся, братие. Тюрингем сварит похлебку, ужремся всласть, душа воспоеть… Все во славу Господа нашего, все во славу…

– Аминь, – сказал Тюрингем торопливо.

Я перекрестился небрежно, словно муху отгонял, паладин для Бога свой парень, они же клали крестное знамение размашисто, истово, со всей верой в скорый приход комму… царства Небесного для всех людей, кроме колдунов и еретиков, а также язычников, мусульман и православных.

Подъехали двое лучников, сопровождая отца Ульфиллу, помогли слезть с мула. Все трое мокрые до нитки, грязные, залепленные листьями, лепешками травы, комьями грязи и всякой прочей гадостью. Отец Ульфилла клял мула, едва тащил смиренного слугу церкви, но лучники за что страдали? Трясясь и стуча зубами, они тянули руки к костру, им уступили место.

Странный ливень в середине июля, вода просто ледяная. Все трое промокли до костей, священника отвели к огню. Тюрингем наклонился к его уху, что-то шепнул. Отец Ульфилла отпрянул от костра, глаза дикие, ухватился за крест и поспешно осенил костер широким знамением.

Огонь из красного стал золотисто желтым, взметнулся выше, едва не задев крону дуба.

– С нами Божья сила, – пробормотал Гунтер.

– Dictum – factum, – согласился я. – Мои аплодисменты отцу Ульфилле. В следующий раз костер разжигать доверим ему.

Священник с минуту бормотал молитву, очищенный костер горит ярко и мощно, от него сухой жар, как из распахнутых дверей сауны. Над головой неумолчный шум, дождь все еще с силой колотит по листьям, а по краям, где сумел прорвать оборону, низвергаются целые ревущие потоки, бьют в землю с такой силой, что взлетают комья земли, как при бешеной скачке на горячем коне.

Земля сухая на сотню шагов в диаметре, крона могучего дуба не пропускает ни капли. Все отдыхают, пережидая ливень, а я задумался над сотворенным чудом. Что не Господь возжег костер – дураку ясно, Бог не станет такой херней заниматься, как разжигать костры, заставлять плакать иконы и вообще что за дурь – слушать молитвы дураков? Если где на земле и случается то, что народ называет чудом и видит в этом проявление мощи Бога, к нему никакого отношения это не имеет. Бог сделал свое дело: создал мир, Бог может уходить.

Так что я воспользовался той силой, что все еще разлита в атмосфере… или не в атмосфере, а везде-везде, как реликт древних эпох, еще не значит, что я подключился на халяву к Божественной силе. Просто, наверняка существовала защита от дурака, что не позволяла использовать эту мощь в корыстных целях. Строгая защита, на ментальном уровне, каждое желание проверялось на предмет соответствия стандартам. Понятно, что даже если какие-то единицы и сумели нащупать это силовое поле, то это им ничего не дало. Ни власти над миром, ни кучу голых и покорных баб, ни жену соседа, ни сундуки с золотом.

А я? Загорелся ли костер потому, что я возжелал добра не столько себе, как другим, прежде всего пожалев несчастного Тюрингема? Если это так, то открывает щелочку к тому, что называем магией. Пусть даже самой белой, ну прямо незапятнанной.