Ричард I Львиное Сердце

Среднего роста, с бычьей шеей, дородный холерик с рыжей шевелюрой и широким лицом льва, Генрих был настоящим олицетворением королевской силы и неисчерпаемой энергии. Проявления королевской помпезности для него совершенно ничего не значили — одежда его мало чем отличалась от одежды слуг. Он не нуждался в фасаде королевской власти, поскольку и был этой властью — выставление напоказ богатства и роскоши он предоставлял другим, таким как Бекет. При этом Генриха ни в коем случае нельзя было упрекнуть в отсутствии культуры — он вел богатую духовно жизнь, был умерен в еде и выпивке, не был ни кутилой, ни жуиром, но беспокойным и неутомимым непоседой и, одержимый охотой, весь свой досуг проводил в седле. Его придворная жизнь, которую Вальтер Мэп лишь полушутя сравнивает с адом, отличалась хаотичностью. Генрих сам создавал и поддерживал этот хаос. Один из его преданных клириков Питер Блуаский как-то отметил, что Генриху, видимо, доставляло удовольствие в последнюю минуту менять свои планы на день и маршруты поездок, и он имел обыкновение сбивать всех с толку своими противоречивыми распоряжениями. К примеру, если объявлялось, что отъезд намечался где-то пополудни, двор все равно снимался с самого рассвета, и в страшной сутолоке грузились повозки и седлались лошади, поскольку Генрих вполне мог передумать и пожелать более ранний выезд, но король все не просыпался и мог спать до обеда, а все часами слонялись вокруг в ожидании предстоящего отъезда. Особо приближенные придворные вынуждены были расплачиваться за королевские милости, если верить их жалобам, «непристойными» условиями жизни: вследствие непредсказуемости маршрутов нередко хлеб был непропеченным, еда — несъедобной, вино — отвратительным, а зачастую не было даже крыши над головой. Жаловались и те, кому король был нужен по официальному или личному делу: король, галопом скачущий по стране, неожиданно появляясь то здесь, то там, был неуловим и непредсказуем, что, хотя и помогало держать в руках страну, но представляло собой подлинное бедствие для окружающих, которых это обрекало на полное изнеможение, превращая их жизнь в непрерывную бешеную гонку.

Неупорядоченность быта, однако, резко контрастировала с его программой правления, нацеленной на установление в Англии и континентальных владениях мира и порядка и на упорядочение с помощью законов деятельности судебных, административных и финансовых органов. Введение в Англии суда присяжных и развитие системы государственного управления уже давно привлекло к нему внимание историков и обеспечило ему высокое место в ряду правителей.

Разговаривая с дворянством с позиции силы, с побежденными Генрих вел себя в высшей степени сдержанно, и поэтому нам неизвестно о каких-либо случаях чрезмерной жестокости с его стороны. Войну он не любил и искренне сокрушался об убитых. И, как свидетельствует Гиральд, был приветлив и терпелив с простым людом. Но известно и другое. Варварский лесной кодекс, предусматривавший за охоту в королевских лесных угодьях страшные увечья, не только оставался в силе, но был дополнен еще более жестокими статьями. Будучи свободным от предрассудков в положительном смысле, Генрих был чужд религиозного фанатизма и не позволял опекать себя святым отцам. Идеология крестовых походов была ему глубоко безразлична. В то время, когда на подвластных французскому королю территориях уже пылали костры инквизиции, он специальным указом запретил сожжение еретиков на своих землях. Если его характер кажется «современным», то во многом это связано с его маккиавелианским отношением к власти. Сила анжуйской монархии по сравнению с другими феодальными государствами того времени заключалась еще и в том, что Генрих, не утруждая себя следствием и судом, мог применять санкции per voluntatem[4], по своему усмотрению, и в часто применяемых конфискациях имущества нашел для себя на редкость эффективное средство исполнения своей воли. Таким образом, Генриха II никоим образом нельзя причислить к тем знатным преступникам, которых в изобилии породила эпоха Ренессанса. Хочется верить, что смерть Бекета не была им заранее спланирована, а представляла собой несчастный случай, вызванный вспышкой монаршего гнева и доведенный до трагического финала не в меру усердными подчиненными. Совращение властью — худший проступок, что становится осязаемым, разумеется, вследствие возможности необдуманно распоряжаться всеми. Действия per voluntatem[5] на подвластных Генриху территориях еще могли рассматриваться как королевская прерогатива, которой пользовались и Ричард, и Иоанн, причем последний явно не в меру, расплатой за что в политическом смысле и стала «Великая хартия вольностей». Но в семье он определенно перегибал палку. Его самодурство становилось настолько вопиющим, что для предотвращения негативных последствий уже недостаточно было королевско-отцовской власти: Генрих превратился в pater familias[6] в наихудшем смысле.