Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь

В истории этого периода известны многие примеры массового бегства рыцарей, оставляющих своих пехотинцев в крайне тяжелом положении и обрекающих их на верную смерть. Ричард де Девиз рассказывает об очень суровом правиле, существующем на этот счет и об обещанных наказаниях виновным — утрата воинского пояса для всадников (то есть их положения), ампутация ноги для пехотинца^14[767].

Дезертирство знаменосца еще тяжелее, так как это может заставить ошибочно подумать о приказе об отступлении или поражении и привести к массовому бегству с поля боя. Гийом де Нефбург рассказывает по этому поводу о недоразумении, произошедшем с Генрихом Эссексом, знаменоносцем короля Генриха II, во время сражения в Уэльсе. Ошибочно подумав, что король погиб, он опустил знамя, знак единения, и бросился бежать, распространяя ложную весть о смерти короля. Он был обвинен в предательстве Робертом де Монфором, который вызвал его на судебный поединок; проиграв этот бой, Генрих Эссекс был признан виновным и приговорен к смерти. Его наказание было смягчено самим Генрихом II, но он должен был уйти в монастырь и оставаться там до конца дней своих, а все его имущество было конфисковано^15[768]. Однако здесь речь не шла о явной трусости, а всего лишь об ошибочном суждении.

Известно бегство (или скорее отказ) графа Стефана Блуаского во время Первого крестового похода в Антиохии, когда он счел ситуацию крестоносцев, окруженных огромной мусульманской армией эмира Карбуки, безнадежной. Стефан на время уехал из города по медицинским причинам, но его отсутствие было так плохо воспринято, что ему инкриминировали симуляцию болезни, с целью покинуть войско и подготовить свой побег. Его «трусость» была повсеместно заклеймена позором, и его жена Адель, дочь Вильгельма Завоевателя, не смогла вынести этого. Достойная наследница своего отца дала понять своему мужу, слишком мудрому, чтобы быть героем, что его долг — снова отправиться в Святую землю, чтобы смыть эту грязь с рода. Он принял участие во второй экспедиции в 1101 году и на этот раз нашел там славную смерть, которая его реабилитировала^16[769].

Бегство рыцарей не было непостижимым в ту эпоху, и возможно, именно поэтому рыцарская этика выносит такой суровый приговор. Потому эпопеи описывают своих героев, благородных рыцарей нечувствительными к страху^17[770]; потому также писатели в полном составе празднуют храбрость и отвагу западных рыцарей и бичуют, наоборот, малодушие, трусость восточных воинов, в частности, греков, которых Жоффруа Малатерра в конце XI века, Гальфрид Монмутский через сорок лет, а хронисты Ричарда в конце XII века неизменно причисляют к изнеженному народу, неспособному к войне, ленивому, привыкшему к предательству и бегству^18[771].

Однако соответствует ли эта отвага, так расхваливаемая французскими рыцарями, действительности? Почему авторы так настаивают, что это качество присуще «великим»? Филипп Контамин пришел к выводу, что общий пафос эпопей, хроник, биографий, романов и других повествовательных документов «заставляет думать, что храбрость — это манера поведения прежде всего аристократическая, благородная, связанная с расой, кровью, родством, как индивидуальное действие, пружиной которого является амбициозность и алчность в области временных благ, озабоченность славой, почестями, посмертным признанием. Нужно избегать позора, к которому ведут леность, праздность и трусость»^19[772].

Личность среди толпы

Настаивание на индивидуальной храбрости, добавляет Контамин, могло заставить поверить, что средневековая война — это серия личных подвигов, поединков. В действительности же все было несколько по-другому. Известно, по крайней мере из работ Ж. Ф. Вербрюггена, что средневековое рыцарство было эффективным благодаря своей сплоченности^20[773]. Рыцари были разбиты на плотные отряды и практиковали коллективную атаку, в котором личная инициатива была слабой, а военная тактика более разработана, чем это можно было предположить. При таких условиях коллективная сплоченность являлась качеством первостепенного значения, приобретаемым благодаря упражнениям и турнирам, подкрепленным классовым сознанием и заинтересованностью в добыче. Индивид в реальности имел меньшее значение, чем это утверждают литературные источники. Страх и смелость следует скорее понимать в контексте этого коллективного критерия. Рыцари боялись оказаться незащищенными в этом безликом, большом теле, в компактной массе рыцарства, чья власть, скорость, защитное оружие и единство обеспечивали почти полную защиту. Более всего они боялись оторваться от массы, быть схваченными и безоружными попасть в руки противников-пехотинцев, которые, будучи бесчувственными «к рыцарскому кодексу», не колеблясь, их убьют.