Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь

Другой важный нюанс имеет отношение к страху. Я не считаю разумным противопоставлять в этом вопросе эпических и романтических героев, которые якобы были «нечувствительными к страху», реальным рыцарям, которым, наоборот, он свойственен. Настойчивость, с которой литературные произведения акцентируют внимание на храбрости их героев, осмеливающихся противостоять многочисленным врагам, способных быть сильнее, когда жизни угрожает опасность, и сражаться порой до смерти, но чаще до победы, подчеркивает, несомненно, идеал, к которому нужно стремиться, недосягаемый в своей силе и своем совершенстве, но в то же время и представляет модель, не . выходящую за пределы нормы и личного опыта реальных рыцарей. Этот идеал лишь превосходит их своей чрезмерностью, своей облагороженностью, не потому, что этим героям не ведом страх (что сделало бы их инопланетянами), а потому, что они способны победить его и действовать, несмотря ни на что. За исключением отдельных случаев, когда ирреальность происходящего создает комический эффект (например, персонаж Райнуарта обладает геркулесовой силой и способен разгромить и уложить на месте целый вооруженный эскадрон с помощью бревна, которое не смогло бы поднять несколько человек, объединивших свои усилия), эпические герои погружены в обычную среду рыцарей, где они выражают свои чувства и страхи. Их ценности схожи. Только их шкала отличается, а их интенсивность в десять раз выше.

По этой причине эпопея, вопреки своей гиперболической пропорции карикатуре (а возможно, благодаря ей), сохраняет реалистический характер, противостоящий тональности романов, погружающих в мир грез, фей, шарма и приворотных зелий, магов и талисманов, условностей и секретов, где герой следует слову чести или молчанию, формуле или желанию, пари и оказывается в другой вселенной, по другую сторону зеркала, где он становится эффективным или, наоборот, недейственным. В эпической песне герой является сверхчеловеком, потому что он превосходит себя, но сохраняет при этом свою человеческую сущность, испытывает те же страдания, те же страхи, что и обычные люди, воспитывает в себе те же достоинства. И именно благодаря своей верности этим воспеваемым ценностям ему удается победить страх, и он тут же становится образцом для реальных рыцарей^26[779].

Известно, что они становились такими. В 1066 году при Гастингсе один жонглер призывает к храбрости нормандских воинов, которые собирались противостоять войскам Гарольда, напевая им песнь о подвигах Роланда в Ронсевальском ущелье^27[780]. Со времен Первого крестового похода до 1100 года отвага лучших рыцарей сравнима с отвагой Роланда или Оливье, как впоследствии, мы увидим это, с наилучшими военными подвигами Ричарда. Модель сохранилась в памяти, провоцируя на подражание, воспроизведение.

В воображении ли только? Или также частично в реальности? Произведения, которые в XI и XII веках описывают высокие подвиги рыцарей, вероятно, чрезмерно напыщенны. Однако они восхваляют те же виды поведения, доказывая этим существование некоего осмоса между мирами эпических героев и рыцарей, получавших больше удовольствия от эпических песен, которыми они могли вдохновляться и в которых могли находить свое отражение.

Восхваление отваги и смелости, то есть дерзости и неустрашимости, очевидно, не так далеко зашло в латинских источниках, более пропитанных христианской религиозностью. Тем не менее, оно начинает обобщаться в хрониках XI века и еще больше в XII веке. Еще более значительным является то, что принцы и короли представлены все чаще и чаще в качестве рыцарей, а не только военачальниками и стратегами. Они смешиваются со сражающимися, провоцируя их на храбрость словом и примером.

Случай Вильгельма Завоевателя уже был упомянут: автор его панегирика Гийом де Пуатье начинает свою повесть о его правлении с момента посвящения его в рыцари, когда он, получив оружие и власть герцога, заставил всех соседей дрожать от страха. Повествуя о битве при Гастингсе, представленной на гобелене из Байе, он описывает Вильгельма среди своих воинов, вооруженных тем же оружием, и говорит, что он выглядит внушительнее с обломком копья, чем те, кто пользуется длинными дротиками, и он выше, чем Цезарь, так как одновременно генерал и солдат. Во время другого сражения, при осаде Домфрона в 1050 году, Вильгельм Завоеватель отправляет к Жоффруа Мартеллу молодых знатных разведчиков, чтобы прощупать почву. Жоффруа с помощью своих глашатаев дает знать, что завтра утром он придет «будить часовых Вильгельма»; он хорохорится, стараясь показать, что не боится личного противостояния: «он заранее говорит о том, какие у него будут в сражении конь, щит и доспехи»; чтобы можно было его узнать, примериться к нему в поединке даже среди толпы^28[781].