Риф

В кафе брат заказал сок, кофе с молоком и две пиццы с грибами. Я нехотя рассказал, что учусь, рисую на Арбате.

— Телефон мой, — небрежно говорил Вадим, — конечно Лина дала?

— Да…

— Ты был у нее, — полувопросительно сказал брат и, словно рассуждая сам с собой, продолжил: — Скажем, на прошлой неделе. Ну и как она, ничего?

— О чем ты, Вадик?

— О чем? Да все о том же, — Вадим, откинувшись на стуле, улыбнулся.

— Куришь, — спросил он, кивая на пепельницу, — кури. Я бросил. Дурная привычка, слишком сентиментальная для последних лет. Так вот, Влерик…

— Не называй меня Влерик, — стараясь говорить небрежно, попросил я.

— Ну да, конечно, Валера. Валерий. Прекрасное имя… да я тебе уже говорил, сейчас ты молодец, уже почти догнал его. Хотя, конечно, все еще впереди. Да, так о чем я?

— Не знаю, — быстро сказал я, поджигая сигарету.

— Вот, вспомнил. Я о сестричке, братик. Как Лина в постели, хороша?

Я вздрогнул и посмотрел на него. Я чувствовал, что улыбаюсь и ничего не мог с собой поделать.

— Значит — хороша, — скривив губу, протяжно сказал брат. — Она ведь спала с тобой, не так ли? Она роскошная женщина, даром что сестра, Вле… прости, Валера. Да ты не переживай так, Байрон со своей сестрой тоже грешил. Не переживай. У нас, у великих, все можно.

— Ты — великий? — тихо и зло спросил я.

— Нет, — брат усмехнулся. — Конечно, нет. Но был бы им обязательно в веке этак в девятнадцатом. Ну может быть еще в начале двадцатого. А сейчас это ни к чему, все по-другому. Я великий сам по себе, в одиночку, понимаешь?

— Нет.

— Ладно, потом. Сегодня я на работе. Мы как-нибудь заедем ко мне домой и поболтаем. Да, сестра тебе деньги давала?

Я кивнул головой.

— И ты взял?

Глядя на эти пальцы, ловко орудующие ножом и вилкой, я опять кивнул.

— Это зря, Валерик. Помнишь Урию и Гипию? — ты ведь сам их создал, сам. А теперь ты должен построить другой мир — тоже сам. Поверь мне, это увлекательно. А Лина, она просто добрая девочка. У нее полно чужих денег, и она любит ими угощать. Так что не бери у нее — ты же мужчина. И у меня не проси — я точно не дам. Делай их сам, ты Ромеев.

— А ты? — зачем-то спросил я.

— И я. Но другой. Ну, мне пора, я подброшу тебя к метро. Ты ведь на метро ездишь, я не ошибся?

Он высадил меня на Пушкинской. В глаза мне било яркое зимнее солнце. Я посмотрел вслед его белой машине.

— Катись ты, — пробормотал я, — катись…

Я пошел вниз по Тверской улице, рассматривая магазины, рекламы, людей. По дороге я купил себе солнцезащитные очки и две бутылки пива.

Лине я не звонил. В марте я истратил все оставшиеся деньги и отправился на Арбат, но там было еще холодно, морозно и никто не хотел позировать. Потом я снова приехал в Сокольники и зашел к сестре — она была дома и сразу приготовила обед. «Ты не уйдешь, — спрашивала она, глядя, как я ем, — не уйдешь?» «Я пришел поесть», — хотел, издеваясь, сказать я, но промолчал. Лина расстелила постель и уложила меня, раздевая как маленького. Ночью мы спали, тесно прижавшись друг к другу, а утром повторилось то, что случилось раньше.

Я часто встречался с ней в марте. Мы почти не разговаривали, понимая, что время не усыпить. Мы сразу начинали заниматься тем, чем хотели, словно от этой безумной искренности быстрее наступит покой. Но ничего не происходило. Зима кончалась, и вместе с весной приближался бодрый соблазнительный мир новых событий. Брата я не видел — мне не хотелось встречаться с ним сейчас. Позвонив родителям, я ничего им не сказал, да они и не спрашивали.

Я перестал ездить к ней в апреле.

8

После университетских лекций я надевал старую потертую куртку, рюкзак с этюдником, бумагой, пастелью и карандашами и отправлялся на Арбат, чаще всего к квадратным колоннам театра Вахтангова, куда с первым весенним солнцем переместились портретисты из подземного перехода. Я садился на раскладное пляжное кресло и ждал, с пивом или сигаретой. Я научился говорить вежливые фразы на трех-четырех языках, приглашал, предлагал, завязывал знакомства и делал комплименты любым девушкам только для того, чтобы их нарисовать.