Рихард Зорге. Джеймс Бонд советской разведки

В принципе и Зорге, и его товарищи знали, что агенты Коминтерна и Разведупра в случае провала должны всячески отрицать свою связь с Москвой. Перед ними был пример четы Нуленс, которая не только благополучно избежала смертной казни, но и в конце концов вернулись в Москву. Но Зорге и другие члены группы молчать не собирались. С одной стороны, они понимали, что в условиях мировой войны и заинтересованности Москвы в нейтралитете Токио никто кампании в их защиту организовывать не будет. С другой стороны, они, по крайней мере Зорге и Одзаки, вряд ли сомневались, что их казнят, но давали показания как бы для истории, чтобы дела группы "Рамзая" сохранились хотя бы в полицейских протоколах. При этом Зорге, в отличие от Одзаки, называл по именам только тех членов группы, которые либо уже были арестованы, либо находились вне зоны досягаемости для японской полиции.

Провал группы Зорге произошел из-за коммунистического прошлого ряда членов его группы. Заметим, что само по себе наличие "коммунистического следа" в деятельности советских резидентур далеко не всегда вело к их раскрытию органами контрразведки. Достаточно вспомнить знаменитую "кембриджскую пятерку". Но тут, вероятно, сказалась принципиальная разница в политической культуре Англии и Японии. В Англии, да и вообще в большинстве европейских стран, коммунист, отрекшийся от своих взглядов или, по крайней мере, прекративший активную коммунистическую деятельность, вполне мог рассчитывать сделать карьеру на государственной службе, не исключая и органов разведки. В истеблишменте там было немало представителей левых политических движений, для которых коммунисты не были совсем чужими. В Японии же разоблачение коммуниста исключало его использование на госслужбе. И тем более не мог рассчитывать на госслужбу коммунист, отрекшийся от своих взглядов. С точки зрения японцев, он терял в этом случае лицо.

У Зорге и его товарищей не было инструкций, как действовать на случай провала. Но даже если бы были, вряд ли бы они помогли в той ситуации, которая создалась. Вряд ли бы Мияги, Одзаки и Клаузен долго запирались бы при допросах, если бы даже Клаузен успел уничтожить улики (вряд ли совсем уж все). Фальшивых паспортов на случай перехода на нелегальное положение у них не было. А если бы и были, то вряд ли бы они им помогли в условиях плотной полицейской слежки, давно уже установленной за европейскими членами группы, как и практически за всеми сколько-нибудь заметными европейцами в Токио.

При обыске у Зорге нашли три фотоаппарата, фотокопировальный аппарат, и, что хуже всего, отпечатанный на машинке текст радиограммы в Центр, копию которого обнаружили у Макса Клаузена. Макса пригласили в полицейский участок под предлогом выплаты компенсации за ущерб, нанесенный какому-то японскому велосипедисту и там арестовали. Анну пока оставили дома, в качестве приманки. На следующий день полиция окружила дома Зорге и Бранко Вукелича. До конца дня 18 октября все члены организации Зорге оказались в тюрьме.

Когда охранники отлучились перекусить, в дверь дома Клаузенов постучали. Вошел незнакомый человек, европеец, отличавшийся от других не совсем обычной одеждой и произношением английских слов. Он хотел снять комнату. Анна тут же поняла, что перед ней русский. Она быстро выпроводила гостя, сказав: "Идите, идите, здесь случилось большое несчастье". Это был Михаил Иванов. В Центр ушло срочное сообщение: "По имеющимся сведениям, пять дней тому назад арестованы Инсон и Жиголо за шпионаж, в чью пользу, неизвестно. Данные проверяю".

На следующий день после ареста Макса Анна также была арестована и помещена в тюрьму.

Вот какую отвратительную картину обращения японских тюремщиков рисует она в своих воспоминаниях: "Со двора по темной мокрой лестнице спустили меня в подвал. Там было темно, только у самой двери горела маленькая лампочка. Ничего не было видно. Только через несколько минут я увидела, что в яме по обеим сторонам у стенок — черные клетки, а в них плотно друг к другу сидели на полу люди. На каменном полу была вода. Полицейские сорвали с меня одежду, вплоть до белья, сорвали с ног туфли, чулки. Один из полицейских запустил свои лапы в мои волосы и, визжа, растрепал их, остальные хохотали, словно шакалы. Меня затолкали в одиночную камеру и бросили вслед только белье. Я осмотрелась. По стенам текла вода. Соломенная циновка была мокрая. Несло невероятной вонью. В каменном полу в дальнем углу была дырка — параша…

Поздно вечером меня босую по мокрой, грязной лестнице повели в контору. Я чувствовала, что заболела.

В конторе было девять полицейских, один из них врач, который осмотрел меня, сказал: "Ничего не выйдет". Тогда меня снова стащили в яму, только бросили на этот раз какую-то подстилку. Я легла и, задыхаясь, потеряла сознание — это они, видимо, обнаружили. Врач сделал мне шесть уколов, и вновь потащили меня в контору, больную и разбитую".

Американский посол в Японии Джозеф Грю 29 октября 1941 года так прокомментировал в дневнике арест группы Зорге: