Рихтер и его время. Записки художника

От большинства людей его отделяла непроницаемая стена его самоизоляции, его замкнутости, его нескончаемой внутренней тревоги или скрытых страданий. Но зато в своем великом искусстве он был раскрыт, распахнут весь, до самых тайных, исповедальных глубин. Он, как никто из великих художников, был понятен, понятен сразу и навсегда. Леопольд Стоковский как-то написал о нем: «Никто, кроме Бетховена, не говорил с человечеством так, как он».

А между тем голос у него был тихий, манера говорить – отрывистая, произношение – немного свистящее. Казалось, он говорил и одновременно пытался вдохнуть ртом и потому слегка задыхался.

У него была привычка по два-три раза повторять фразу и связывать эти повторы словечками «да» или «понимаете».

Он вызывал всеобщее любопытство. Интерес к его личности был огромен. За ним охотились фотографы, кинорежиссеры и журналисты. Премьеры его сочинений становились событиями в национальной культуре. Слава его давно стала всемирной, но чем больше собиралось вокруг него восторженных людей, тем более непроницаемым он становился, замкнутый в своей корректной и безразличной вежливости.

Однако через эту маску все время сквозило беспокойство. На людях он поминутно порывисто вздыхал, не знал, куда девать руки. Он то складывал их на коленях, то, непонятно зачем, трогал свою щеку. Он много и жадно курил. И когда вынимал папиросу, когда закуривал, было видно, что пальцы его дрожат…

Когда он сидел на репетициях своих сочинений, временами казалось, что он хочет исчезнуть. Он то сгибался в своем кресле и смотрел на эстраду снизу-вверх, то поднимался на подлокотниках, словно боролся с удушьем или хотел улететь… Временами он метался, как пойманная птица. Птица старая и больная.

Было очевидно: этому человеку одиноко и тревожно жилось, трудно дышалось и говорилось, плохо спалось. А как работалось? Как сочинялось? Об этом не нам судить. Он создал множество гениальных произведений и, следовательно, работал быстро. Но быстро ведь не значит – легко…

Из воспоминаний Нины Дорлиак о Святославе Рихтере:

«…Но вот он пришел. Мы были страшно взволнованы. Прямо от двери он прошел к роялю и на ходу сказал:

– Я принес вам вокальный цикл на слова еврейской поэзии.

Он раскрыл рукопись и начал играть, чуть-чуть обозначая голосом вокальные партии. Не прерываясь, он сыграл весь цикл.

Для нас это было настоящее потрясение. Мы молчали, не находя слов. Встав, он сказал, что хочет, чтобы я спела партию сопрано и подобрала себе партнеров – меццо и тенора.

После этого он направился к двери. И уже совсем на пороге, словно забыв что-то, вдруг спросил, повторяя слова:

– Ну, как вы живете? Как живете? Не голодаете? Я ответила:

– Да нет. Голодать – не голодаем. Живем, как все… Терпимо.

– Хорошо, что не голодаете. Да. Хорошо. Время страшно трудное. Страшно трудно жить, понимаете. Да! Страшно трудное время… Ну, я пошел. Я пошел. Хорошо, что не голодаете. Хорошо…

Как только за ним закрылась дверь, Слава повернулся ко мне и сказал:

– Ниночка! Вы представляете, что произошло? Вы понимаете, кто был у нас? Ведь это все равно, как если бы к нам пришел Чайковский! Подумать только!..

Слава взял оставленную рукопись и стал ее рассматривать. Я видела, как ему захотелось это играть. Но Шостакович был намерен аккомпанировать сам.

Вскоре я подобрала состав исполнителей. Это были Тамара Янко и Алексей Масленников. Оба они хорошо пели. Янко была маминой ученицей.

Начались репетиции с Дмитрием Дмитриевичем. Все было быстро выучено. Но Янко не давалась одна фраза, всего одна малозначительная фраза. Казалось, еще усилие – и все выйдет, но нет.

Дмитрий Дмитриевич очень корректно, очень мягко все время обращал на это ее внимание, но фраза не получалась с нужной свободой. Дмитрий Дмитриевич предельно вежливо, но настоятельно требовал выполнения всех указаний, подробно выставленных им в нотах.

Было заведено с самого начала, чтобы мы приходили к нему абсолютно точно к назначенному часу. Опоздания были недопустимы.

Мы уже свободно пели весь цикл, а злополучная фраза у Тамары Янко все-таки до конца не получалась. Дмитрий Дмитриевич уже молчал, но чувствовалось, как его это коробит.

Вскоре состоялось исполнение цикла для друзей в квартире Дмитрия Дмитриевича.

Потом мы поехали петь в Ленинград. На концертах я видела многих известных музыкантов, в том числе и Мравинского. Успех был огромным.

А приехав в Москву, мы узнали, что партию, которую пела Тамара Янко, Дмитрий Дмитриевич передал Заре Долухановой.

Репетиции у Шостаковича продолжались, но уже с Зарой.

Однажды получилось так, что я опоздала к назначенному часу. Звоню. Дверь открыл Алик Масленников. Сзади Зара с перепуганными большими глазами.

– Нина, как же вы так опоздали? Что же теперь делать?

– Ничего. Я извинюсь…

Я с моими растерянными партнерами пошла в глубь тихой квартиры… К счастью, мои извинения были приняты благосклонно, и все обошлось.