Рихтер и его время. Записки художника

Итак, центр поселка являл собой перекресток с колонкой и телефонной будкой. Тут же находился двухэтажный дом архитектора Гофмана – строителя здешних дач, выдержанный во вкусе северного модерна. Напротив – дом семейства Гражец. Состав семейства был не совсем ясен. Замкнутость, такая частая в то время, надежно скрывала все, что там происходило. Лишь один его обитатель, Феликс, высокий, молодой латыш, регулярно появлялся с ведром у колонки, холодно и вежливо здоровался и погружался в созерцание своих ног…

Через несколько дач жила старушка Цявловская, родственница известной пушкинистки Татьяны Григорьевны Цявловской. Рядом с ней – семья инженера Златолинского с полупарализованным сыном по имени Орест. Мы же делили кров с семейством Недзвецких, вернее, с малой частью, оставшейся от него: двадцатитрехлетней вдовой Марусей – Марией Ивановной и ее совсем еще маленьким сыном – Витей.

Мужчин в поселке почти не было. Кто-то не вернулся с войны, кто-то был арестован…

У нас же в те годы иногда, тайно, гостил близкий друг моих родителей, человек очень примечательный.

Еще до революции он стал летчиком-испытателем. Летал вместе с Нестеровым. В советское время, до тридцать седьмого года, был каким-то крупным авиационным офицером, учил Громова и Чкалова. В тридцать седьмом – арест, тюрьма, лагерь. Через десять лет, уже стариком, он оказался в Чистополе, на поселении без права выезда. Изредка ему все же удавалось тайно приехать в Москву, повидать семью. Останавливался он в нашем доме, что было крайне опасно и для него, и для нас…

С его приездами все замирало. Мне строго запрещалось приводить в эти дни товарищей не только домой, но и во двор. Окна занавешивали, а если кто-то все-таки случайно приходил, то его дальше порога не пропускали, и мама вела разговор прямо на крыльце. А в это время наш тайный гость был уже на чердаке или в подвале и там исчезал совершенно, имея опыт долго преследуемого человека.

В один из таких дней, поздним летом или ранней осенью, я бежал домой после какой-то уличной игры. И вдруг на песчаной дорожке от калитки к дому увидел чужие следы. Это были узорчатые отпечатки подошв дорогих заграничных ботинок. Я обмер. Тихо и осторожно дошел я до угла дома и выглянул. Мама, стоя на ступеньках крыльца, улыбаясь, разговаривала с высоким, довольно молодым человеком. Он был явно не нашей среды. Какой-то другой. Рыжие короткие волосы над куполом лба, прямой небольшой нос и чуть выдвинутый подбородок. Его лицо и руки, покрытые красным загаром, красивая голубая рубашка с нагрудными карманами и бежевые брюки – все говорило о человеке издалека. Мой страх стал уступать место любопытству. Я подошел. Слушая разговор, я разглядывал его лицо. У него была широкая добрая улыбка и загадочно-привлекательные серо-голубые глаза. Но опять-таки они были какие-то не наши. Потом, уже взрослым, я прочел о таких глазах у Томаса Манна: «Глаза цвета далеких гор…»

Он показался мне иностранцем, прекрасно говорящим по-русски. Едва уловимая мягкость в произношении шипящих, какое-то полу «ж», полу «з», еле ощутимый намек на нерусский акцент.

Он: – Анна Ивановна прислала со мной два билета в консерваторию. Вот. Если будете иметь время и желание…

Мама: — О, спасибо. А кто играет?

Он: – А, один пианист.

Мама: — Кто же?

Он: — Вы его вряд ли знаете.

Мама: — А вы кто? Как вас зовут?

Он: — Меня? Слава.

Мама держит билеты, и ей явно неловко. Он так обаятелен, так воспитан и вежлив, приехал специально затем, чтобы передать билеты, а в дом-то пригласить нельзя. Да, неудобно. Оба чуть-чуть смущены. Ну, до свидания…

Он шел к калитке, печатая обратные следы. Из-под брюк видны задники светло-коричневых ботинок. Один из них надорван по шву, как бывает, когда долго надевают обувь, не развязывая шнурков.

На другой день мы увидели нашего вчерашнего гостя. Он почти выбежал на эстраду Большого зала консерватории, развевая полы фрака, и, отвечая на горячий прием, очень низко поклонился налево, направо и прямо, как бы раскалывая рукоплещущий зал ровно пополам!

Помню общее впечатление. Прекрасную рыже-красную голову, и купол лба, и сургучное ухо над белым лаком стоячего воротника. Его профиль был совсем уже не вчерашний. Закрытые временами глаза и складка от крыла носа к углу рта. Он играл. У него не было темпов, у него были движение и дыхание музыки, широкие и естественные, как природа. Звук рояля богат, как оркестр. Нет! Это было больше и лучше, чем материальный оркестр. Это был оркестр, только на уровне самой мысли! Естественно, что понял я это намного позже. Тогда же я это только ощутил.

Он стал бывать у нас иногда. И эти приходы, и эти концерты были для меня и праздником, и серьезнейшим содержанием моей еще полудетской жизни. Он говорил мне «Вы» и относился ко мне не как к сыну своих друзей, а как к своему собственному, очень молодому другу, и это наполняло меня гордостью и восторгом.