Рихтер и его время. Записки художника

– Пуша, я вам кладу! (Тут надо подставить тарелку.)

Не слышит.

Анна:

– Пу-ша! (Это уже пронзительная терция.)

Опять не слышит.

Анна:

– Ж..А!!!

Теперь слышит, но вряд ли понимает. Поспешно кивает головой, а Рихтер на всякий случай торопится бросить спасательный круг:

– Анна Ивановна, а как вы мне рассказывали про монастырь кармелиток в Венеции, помните?

Обедаем и слушаем про монастырь. Это занятно и рассказывается артистично. Потом гуляем втроем, без Пуши, ей трудно ходить. Она моет посуду.

Фабрика – Шильонский замок. Воскресение. За разливом речки – костры. Жгут всякий хлам. Что ж, все хотят жить по-новому…

Глава седьмая. Институт

В начале жизни школу помню я.

Там нас, детей беспечных, было много.

А. С. Пушкин

Что ж, все хотят жить по-новому. И правильно. Рихтеру присудили Сталинскую премию, и они с Ниной Львовной переехали теперь в самый центр, в дом Союза композиторов, в большую квартиру, где даже с двумя роялями кажется просторно. Но стены из такого звукопроницаемого материала, что заниматься трудно, мешает музыка соседей, ведь в этом доме все музыканты.

По-новому решил жить и я. Прежде всего нужно было бросить школу. Будучи в восьмом классе, понял: больше не могу. Все! Ненавижу!

Разговаривать дома об этом не хотелось, и утром я уходил с портфелем болтаться по улицам. Какое это было время! Как играла фантазия, как сладка была эта одинокая уличная свобода!

Влиять на меня было некому. Брат уже жил своей семьей. Все выяснилось через полгода. Дома началось смятение, но поправить положение уже было нельзя.

В это время в художественном институте, в виде исключения, принимали и без законченного школьного образования. Конечно, такое бывало очень редко. Счастливчики занимались вечерами на специальных курсах и, уже студентами, кончали десятилетку.

Первый серьезный экзамен – рисунок. Конкурс – десять человек на место.

Рисовали два дня по шесть часов. В зале, уставленном мольбертами, тихо и напряженно. Дежурный педагог строго следил за ходом экзамена. В конце второго дня в зал вошел худой высокий старик со старомодной тростью и медалью лауреата Сталинской премии. Он быстро осмотрел рисунки, вынул какой-то затертый листок, сделал пометки и ушел. Дальше меня ждала катастрофа – шестнадцать ошибок в диктанте! Сдавать остальное было бессмысленно, и я махнул рукой на образование.

Через две недели захожу в институт за документами и вижу свою фамилию в списках принятых. Уверенный, что это ошибка, иду в ректорат, где мне объясняют, что мой рисунок понравился профессору Егорову и он берет меня в свой класс.

Это было счастье, упавшее прямо с неба. Теперь не будет армии, я остаюсь в Москве, с мамой. Я – студент…

Профессора Егорова звали Владимир Евгеньевич. Он был народный художник, лауреат и абсолютный авторитет в институте. Это был известный сценограф еще со времен Серебряного века, еще с Русских театральных сезонов в Париже, где с огромным успехом шли его спектакли. Некоторые егоровские постановки дожили до наших дней. Школьником я видел его «Синюю птицу», поставленную чуть ли не в 1911 году в дивных декорациях – гравюрах. А о его работе с Эйзенштейном и Прокофьевым в советское время поговаривали вполголоса. Ведь официальный взгляд усматривал здесь формализм. И хотя Егорова иногда и поощряли, но не за это.

Однако в институте Егоров мог все. Мог и выбирать себе студентов, как выбрал, вернее, подобрал меня. Егоров занимался только с мальчиками, и то после очень непростого отбора. Занятия шли в большом классе, почти зале. Курс делился на две группы, которые работали в одном помещении, сидя раздельно, каждая возле своей модели.

Егоров, как я уже сказал, вел только мальчиков. Другую группу в большинстве составляли, естественно, девочки. У них был свой педагог – тихий, близорукий доцент Дмитриев. Егоров не замечал ни Дмитриева, ни его девочек, не считался он и с чувствами наших молоденьких натурщиц. Бывало трудно. Лестница опиралась прямо на небо, и нужно было как-то карабкаться.

Все рисовали на больших листах самым мягким карандашом, почти гуталином, одной линией, не отрывая руки, без всяких стираний. Если же что-то срывалось, лист переворачивался, и это была уже четверка. Если же и на обороте не получалось, то неудачник надолго отправлялся работать в морг. Мы все попеременно через это проходили. В морге с ножом и карандашом, бодрясь изо всех сил, мы изучали, как устроены милые тела наших натурщиц.

А в классе тем временем занятия шли с драматизмом.

Конструкция и форма изучались в сопоставлении. Натурщицы стояли в обнимку со скелетами. Все это отдавало Средневековьем. Многие не выдерживали. Случались истерики, вплоть до обмороков. Егоров не щадил никого, и мы перед ним были еще более голы, чем наши модели.