Рим 2. Легионы просят огня

Я закрываю глаза и вижу: Тит Волтумий, наклонив лобастую голову, идет на чудовищного германца. В руке центуриона — короткий гладий из плохого железа.

Он идет.

Бык кричит — глухо и страшно. Безумец. Огромный молот в его руках взлетает и опускается в очередной раз. БУХ. Глухой удар. Брызги крови взлетают и…

Центурион идет. Клинок у правого бедра.

Я вижу.

Снова и снова.

* * *

— Осторожно!

Молот опускается рядом с центурионом. БУХ! Центурион чуть приседает, прищуривается…

Тит молниеносно колет гладием — в руку великана.

Еще раз и еще. Порезы быстро наливаются кровью. Молодец, Тит!

"Сложное сделать — простым".

Молот, наконец, выпадает у Стира из рук. Плюхается в грязь — огромный, помятый, убийственный.

Мулы кричат так, что слышно богам на Олимпе.

Стир обхватывает центуриона своими ручищами, сжимает. Отчетливый, страшный хруст костей. Проклятье! Я кричу. Тит Волтумий выгибается и тоже кричит, но продолжает вгонять в великана гладий. Раз за разом.

Еще и еще.

Наконец, они падают. Клубок разваливается. Вытянувшись, спокойный и величественный в смерти, лежит Стир — Бык, глаза его широко раскрыты и смотрят в небо.

Теперь они — одинаковые. Серо-голубые. В них больше нет безумия.

Окровавленный ком рядом с великаном германцем — Тит Волтумий.

Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы.

* * *

Снег падает на поле битвы. На трупы моих "мулов".

— Арминий! — кричу я. — Арминий!

Он выныривает из тумана. В опущенной руке — спата.

Царь херусков отстегивает маску, открывает лицо.

Некоторое время мы смотрим друг на друга.

— Сдавайся, брат, — говорит Арминий. — Я смогу сохранить тебе жизнь. И даже больше. Ты станешь первым моим советником. Ты будешь легатом.

Меня передергивает.

— Я уже легат, — говорю я. — Ты забыл, брат?

Я поднимаю меч. Но, прежде чем начать схватку, я должен задать вопрос.

— Зачем ты это делаешь?

Глаза Луция-Арминия — ярко-голубые. Лихорадочные.

Знакомые глаза на чужом, бледном лице, обрамленном светлой щетиной.

— Рим — это прошлое, Гай. Будущее за ними, — Луций-Арминий показывает на своих германцев. Каждый из них ростом с пятиэтажную инсулу. — Видишь? Ты стоишь двумя ногами в прошлом, Гай, а они — уже давно в будущем. Скоро Рим рухнет под напором свежей крови. Нашей крови. Почему ты усмехаешься?

— Риторика, — говорю я и поднимаю гладий. Он весит тысячу фунтов. — Как я устал от риторики, брат.

Я кричу и бегу на строй белоснежных великанов.

* * *

Возможно, через много лет один из выживших в этой мясорубке посадит на колени внука и расскажет, как было дело.

— И тогда Нумоний Вала развернул конницу и пришел на выручку легионам? — спросит внук.

Нет, покачает головой старый легионер. Нет.

Не развернул.

* * *

Конница ушла, оставив легионы на произвол судьбы. И ножницы сестер Парок заработали без отдыха, отсекая нити жизней.

Тысячи душ потоком хлынули за Ахерон. Там теперь сумятица, в загробном мире.

— Возвращаемся, — сказал Марк. — Я никого не держу. Но там умирают "мулы" Семнадцатого и Восемнадцатого легионов. А эти тупицы и неумехи без нас, всадников, даже задницу себе подтереть не в состоянии. Но они дерутся.

Так что я возвращаюсь. Все, кто желает, может пойти со мной.

— Ты болен, — сказал Галлий, словно это все объясняло.

Декурион кивнул. Верно.

— Да, я болен. Пирексея фебрис, болотная лихорадка. От меня не так уж много осталось. Но все, что от меня осталось, пойдет в бой. Я, Марк Скавр, декурион, вторая турма Восемнадцатого Галльского легиона, возвращаюсь к своему легиону. Что делаете вы — решайте сами. Но делайте это, ради всех богов, побыстрей!

Всадники переглянулись. Он видел сомнение и страх на их лицах.

— Командир, я… — начал Галлий и замолчал. Тишина повисла над поляной — невыносимая, мертвая тишина. Германская.

— Понятно, — сказал декурион.

Марк развернул Сомика и поехал шагом. Обратно — туда, откуда доносился грозный глухой гул сражения. Словно ревел огромный разбуженный медведь с железными когтями и зубами. Туда, где неумело умирали легионы.

Сомик против обыкновения, шел спокойно и не артачился. Молодец.