Рим должен быть разрушен!

Особенно свирепствовали местные невольники, мстившие своим господам и их родственникам за былые унижения, за жестокость при раскрытии недавнего заговора рабов. Месть эта принимала порой совершенно отталкивающие формы. Раздетых донага матрон и их дочерей рабы заставляли ползать в пыли у своих ног с мольбами о пощаде, после чего несчастных женщин подвергали изощренным пыткам и насилиям. Раздетые догола трупы, мужчин, женщин и детей, лежали повсюду на улицах и во дворах, на ступенях храмов и в здании городского совета. Женский плач и крики о помощи не смолкали в Аргириппе до самых сумерек. Вечером победители, пресыщенные жестокостью и пролитой кровью, разбрелись по самым роскошным домам в городе, чтобы за пиршественным столом отпраздновать свой очередной успех.

Приняв ванну и переодевшись в доме, куда меня привел Клувиан, чтобы перевязать мои раны, я долго лежал на ложе в совершенно опустошенном состоянии. Клувиан что-то говорил мне, восхищаясь моим мужеством, наливал в чаши вино, желая выпить за мое спасение. Я с безразличным лицом внимал Клувиану, опоражнивал раз за разом кубок с вином, но ни хмель, ни похвалы Клувиана не могли вывести меня из того апатичного состояния, в каком пребывал мой разум. Мое сознание, находившееся на грани полудремы и бодрствования, было подавлено перенесенным потрясением, близостью смерти, уже дышавшей мне в лицо и отступившей благодаря счастливому стечению обстоятельств.

Наконец, видя мое состояние, Клувиан велел мне вздремнуть, а сам удалился. Однако сон не шел ко мне, так как с улицы и из соседних домов неслись крики пытаемых и насилуемых женщин, заглушаемые пьяным хохотом восставших рабов. Опять все повторялось на этой безжалостной войне между свободными гражданами и рабами: бесчинства и кровь, страдания и смерть – все повторялось, громоздясь одно на другое. И конца этому ужасу не было видно!

Чувство голода заставило меня подняться с постели и пройти в поварню, где пылал очаг, над огнем которого трое самнитов жарили баранью тушу, поливая ее вином и напевая песню в честь Бахуса. Мое появление только прибавило самнитам веселого настроения. Мне протянули чашу с вином. Я осушил ее, не особо вдаваясь в смысл прозвучавшего тоста. Самниты пили за чью-то смерть и за торжество обездоленных рабов над их угнетателями.

Отрезав себе кусок сыра, я вышел из поварни и стал прохаживаться по комнатам этого большого светлого дома. Повсюду были следы торопливого грабежа. В триклинии на столе виднелись остатки поспешной трапезы, тут же на полу были раскиданы обрывки окровавленного плаща – это люди Клувиана перевязывали здесь свои раны. Заглянув на женскую половину, я увидел там в опочивальне еще двух самнитов. Один с пыхтеньем насиловал на постели красивую белокожую женщину со связанными руками и распущенными длинными волосами. Заплаканное лицо несчастной с закрытыми глазами походило на скорбную театральную маску, из ее прокушенных до крови губ стекали по нежному округлому подбородку две тоненькие струйки крови. Голый волосатый насильник, пропахший потом и забрызганный засохшей кровью, с привычной деловитостью двигал своим крепким задом, расположившись между полными, раздвинутыми в стороны, беспомощными женскими бедрами. Меня он даже не заметил.

Другой самнит только что утолил свою похоть, надругавшись над девочкой лет тринадцати, которая лежала нагая без сознания на ковре у его ног. Желая привести девочку в чувство, самнит помочился ей на лицо, широко расставив ноги в бронзовых поножах до колен. Насильник был пьян, его слегка пошатывало, поэтому желтая струя мочи окатила не столько лицо девочки, сколько ее волосы и шею. Меня внутренне передернуло от этого мерзкого зрелища. Не сдержавшись, я велел этому пьяному воину прекратить это скотство. В ответ я услышал брань и совет убираться вон отсюда.

Я удалился, хлопнув дверью. Во мне закипал гнев. Этот мерзкий паноптикум, наглядно убеждающий меня в том, что все в мире меняется с течением веков, не меняется лишь грубая низменность людских пороков, приводил меня в озлобленное отчаяние. Что мне делать? Куда скрыться от всего этого?

Мои бесцельные метания привели меня во внутренний дворик, где бил маленький фонтан в мраморной чаше и благоухали кусты белых и пунцовых роз.

В небесах еще разливался солнечный свет, игравший багряными бликами на белых облаках, но грешную землю и опустошенный город уже окутала вечерняя тень.

По улице мимо дома проходили какие-то галлы с пьяным гомоном. Внезапно среди этих развязных голосов в латинской и кельтской речи явственно прозвучала раздраженная фраза на чистом русском языке:

– Да пошел ты в задницу, урод!..