Римлянка

Утром я, как обычно, должна была встретиться с Джино, но, проснувшись, поняла, что не смогу видеть его до тех пор, пока не пройдет моя боль и пока я не буду относиться к его предательству беспристрастно и спокойно, как к событию, которое произошло не со мною, а с кем-то другим. И тогда, и много позднее я старалась избегать всяческих объяснений, вызванных смятением чувств, особенно когда чувства эти — как в данном случае — отнюдь не были чувствами симпатии и любви. Конечно, я уже больше не любила Джино, но и не таила зла против него, потому что не хотела, чтобы, кроме горечи от его предательства, душа моя наполнилась еще более неприятным и унизительным для меня чувством — ненавистью.

Впрочем, в то утро я испытывала особую, почти сладострастную лень и чувствовала себя уже не такой убитой, как накануне вечером. Мама надолго ушла, и я знала, что раньше полудня она не вернется. Я нежилась в постели, и это было первым удовольствием, которое я испытала в начале нового периода моей жизни, когда я решила, что буду отныне искать только одних удовольствий. Для меня, которой всю жизнь приходилось подниматься с постели ранним утром, это безделье в утренние часы было настоящей роскошью. Долго я отказывала себе в этом, а теперь решила позволить себе такую прихоть, и так я буду поступать всегда, буду иметь все, от чего до сих пор я вынуждена была отказываться из-за своей бедности или ради надежды на тихую семейную жизнь. Ведь я люблю мужчин, думала я, люблю деньги, люблю вещи, которые можно купить за деньги; поэтому отныне я не упущу ни одного удобного случая, не откажусь от любви, от денег и от того, что они могут мне дать. Однако не надо думать, что я собиралась жить так с досады, обиды или из чувства мести. Наоборот, я думала об этом с удовольствием, заранее предвкушала все радости, В любом положении, как бы неприятно оно ни было, есть своя прелесть. Я потеряла в течение часа надежду создать семью и обрести маленькое, тихое счастье, которое она мне сулила, а взамен получила свободу. Правда, мои самые сокровенные желания так и остались неосуществленными, зато мне нравилась легкая жизнь, и блеск такой жизни затмевал все печальные и унизительные ее стороны. Наставления мамы и Джизеллы наконец принесли свои плоды. Все время, пока я вела честную жизнь, меня пытались убедить, что своей красотой я смогу добыть себе все, что только пожелаю. И в то утро я впервые стала смотреть на свое тело как на весьма удобное средство, благодаря которому можно достичь тех целей, каких я не смогла добиться ни трудом, ни добродетелью.

В этих мечтах или, вернее сказать, размышлениях утро пролетело незаметно, и я удивилась, когда услышала, как колокола на соседней церкви прозвонили полдень, а длинный солнечный луч, проникший сквозь окно, дотянулся до самой моей кровати. И этот колокольный звон, и солнечный луч, так же как и мое безделье, — все это казалось мне необычным, приятным и неслыханным удовольствием. Вот так же, должно быть, нежатся в своих постелях, мечтают, слушают колокольный звон и следят за солнечными бликами богатые синьоры, которые живут в домах, похожих на виллу хозяев Джино. И все с тем же сознанием, что я уже больше не бедная работящая Адриана, какой была вчера, а совсем новая, другая, я наконец поднялась с постели и, подойдя к зеркальному шкафу, сняла с себя ночную сорочку. Я посмотрела на себя в зеркало и впервые поняла мамину гордость, вспомнив, как она говорила художнику: «Посмотрите, какая у нее грудь… какие ноги… какие бедра».

Я вспомнила Астариту, вспомнила, как желание обладать этим телом меняло его характер, манеры и даже голос, и я сказала себе, что, конечно, найдется немало мужчин, которые за то, чтобы насладиться моим телом, заплатят столько же, а может быть, и еще щедрее, чем Астарита.

Не спеша, сообразно моему новому настроению, я оделась, выпила чашку кофе и вышла из дома. Я зашла в ближайший бар и позвонила по телефону Джино. Он дал мне номер телефона виллы, но посоветовал с особой лакейской предосторожностью звонить только в исключительных случаях, так как господа не любят, когда слуги пользуются телефоном. Я поговорила с какой-то женщиной, должно быть с горничной, потом через минуту подошел Джино. Он сразу же спросил меня, не заболела ли я, и я не могла сдержать улыбку, так эта заботливость соответствовала его неизменно безукоризненному поведению, которое, вероятно, не всегда было неискренним, по-тому-то и ввело меня в заблуждение.

— Я чувствую себя отлично, — ответила я, — никогда так хорошо себя не чувствовала.

— А когда мы увидимся?

— Когда угодно, — ответила я, — но только я хотела бы встретиться так, как мы встречались раньше… то есть на вилле, когда твои господа уедут.

Он тотчас же понял, о чем я говорю, и быстро сказал:

— Они уедут дней через десять… в рождественские праздники… не раньше.

— Тогда увидимся через десять дней, — небрежно сказала я.

— Как, — спросил он удивленно, — значит, раньше мы не увидимся?

— Раньше у меня не будет времени.