Римлянка

— В конце концов, ты права, я тебя понимаю… после всего, что случилось, мне тоже было бы неприятно видеться с Астаритой… он всего хочет добиться силой… и о Джино он рассказал тебе в отместку. — Она снова замолчала, а потом с торжественным видом заявила: — Положись на меня… хочешь, я познакомлю тебя с человеком, который охотно тебе поможет?

— Да, хочу.

— Положись на меня.

— Только я не хочу больше ни с кем быть связанной, — добавила я, — хочу быть свободной.

— Положись на меня, — повторила она в третий раз.

— Первым делом я хочу вернуть все деньги маме, — продолжала я, — хочу купить кое-что себе и, наконец, хочу, чтобы мама больше не работала.

Джизелла тем временем уселась у туалетного столика.

— Ты всегда была слишком добра, Адриана, — сказала она, торопливо пудря лицо, — теперь видишь, к чему приводит доброта.

— Знаешь, сегодня утром я не ходила позировать, — заявила я, — решила бросить это занятие.

— И правильно сделала, — отозвалась Джизелла, — я тоже в конце концов занимаюсь этим только ради… — и она назвала имя одного художника, — только чтобы доставить ему удовольствие… а как только он кончит работу, баста!

Я совершенно успокоилась и испытывала теперь к Джизелле огромную симпатию. Ее слова «положись на меня» звучали для меня как ободрение, как сердечное и искреннее обещание разрешить как можно скорее все мои затруднения. Я прекрасно понимала, что Джизелла хочет помочь мне не из любви, а, как в том случае с Астаритой, из желания, возможно и неосознанного, увидеть меня поскорее в таком же положении, в каком находилась она сама — ведь никто ничего не делает даром, — и, поскольку на этот раз желание Джизеллы совпадало с моим, у меня не было повода отказываться от ее помощи, пусть даже и не бескорыстной.

Джизелла очень торопилась, она уже опаздывала на свидание с женихом. Мы вышли вместе и начали спускаться по темной, крутой и узкой лестнице старого дома. На лестнице Джи-зелла, находившаяся все еще в возбужденном состоянии, а может быть, испытывая желание как-то смягчить мое огорчение и показать, что я не одинока в своем горе, сказала:

— Знаешь, я начинаю думать, что Риккардо хочет устроить со мной такую же шутку.

— Он тоже женат? — наивно спросила я.

— Нет, конечно, он не женат… Думаю, что он просто водит меня за нос… я ему заявила: дорогой мой, я в тебе не очень-то нуждаюсь, если угодно, оставайся, а не угодно, можешь катиться на все четыре стороны.

Я ничего не ответила, но подумала: какая огромная разница между мною и Джизеллой и как непохожи ее отношения с Риккардо на мои отношения с Джино. В конце концов, она никогда не обольщалась насчет намерений Риккардо и, насколько мне известно, время от времени беззастенчиво изменяла ему, а я всеми силами своей наивной души надеялась стать женой Джино и всегда оставалась ему верна, ибо нельзя назвать изменой тот случай, когда я уступила Астарите в Витербо, ведь он принудил меня к этому шантажом. Но я подумала, что Джи-зелла может обидеться на меня, если я ей это скажу, поэтому я промолчала. У ворот мы расстались, договорившись встретиться завтра вечером в кафе, она просила меня не опаздывать, потому что она, вероятно, будет не одна. Затем Джизелла убежала.

Я понимала, что нужно рассказать обо всем случившемся маме, но у меня не хватало духу. Мама по-настоящему меня любила, поэтому в отличие от Джизеллы, которая в обмане Джино видела лишь подтверждение своей правоты и даже не пыталась скрыть своего торжества, конечно, огорчилась бы, а не обрадовалась этой своей победе. Мама желала мне счастья, и ей было все равно, каким путем оно ко мне придет, просто она считала, что Джино не сможет мне его дать. После долгих колебаний я решила ничего маме не говорить. Пусть завтра вечером она увидит все собственными глазами, и хотя я понимала, что, пожалуй, слишком жестоко таким путем вводить ее в курс событий, перевернувших всю мою жизнь, однако так будет легче избежать объяснений, замечаний и разговоров вроде тех, на которые столь щедрой оказалась Джизелла. По правде говоря, теперь меня охватывал ужас при мысли о приготовлениях к свадьбе, и мне не хотелось ни думать, ни говорить об этом с кем бы то ни было.