Римлянка. Презрение. Рассказы

Молча гладя маму по плечу, я дала ей наплакаться вволю. А сама тем временем думала, что все ее поведение красноречиво свидетельствует об угрызениях совести. Она ведь постоянно твердила мне, что я должна следовать примеру Джизеллы и продать себя как можно дороже. Но одно — говорить, а другое — делать, теперь она убедилась, что я привела в дом мужчину и заработанные деньги отдаю ей, все это было для нее, вероятно, тяжелым ударом. Теперь она собственными глазами увидела плоды своих наставлений и почувствовала весь ужас содеянного. Но вместе с тем она не желала признать свою ошибку и, быть может, даже испытывала горькое удовлетворение оттого, что теперь уже поздно ее исправлять. И вместо того, чтобы прямо сказать мне: «Ты поступила плохо… больше этого не делай», она предпочла говорить о вещах, которые в ту минуту совершенно меня не интересовали: о своей жизни и желании умереть. Мне часто случалось наблюдать, как некоторые люди, собираясь совершить предосудительный поступок, заранее стараются оправдать себя и заводят разговор о высоких материях, желая уверить самих себя в собственном бескорыстии и благородстве, делая вид, будто от них не зависит то, что они совершают, или же по примеру мамы предоставляют событиям идти своим чередом. И если многие действуют в таких случаях вполне сознательно, то бедняжка мама не отдавала себе в этом отчета, а поступала так, как ей подсказывало сердце и вынуждали обстоятельства. Однако в ее слова о том, что она хочет умереть, я поверила. Я вспомнила, что, когда я узнала об обмане Джи-но, мне тоже не хотелось больше жить. Но мое тело, несмотря на желание умереть, продолжало жить само по себе. Продолжали жить грудь, ноги, бедра, которые так нравились художникам, продолжала жить моя плоть и заставляла жаждать любви даже вопреки моей воле. И хотя я искренне хотела умереть, лечь в постель и больше не проснуться, мое тело, пока я спала, все еще продолжало жить, кровь струилась по жилам, желудок переваривал пищу, отрастали волосы под мышками, там, где я их выбривала, росли ногти, кожа покрывалась потом, силы восстанавливались: и утром сами собой размыкались веки, и глаза снова видели ненавистную действительность, короче говоря, я все еще была жива и должна была жить дальше. Видимо, подумала я, как бы подводя итог своим размышлениям, следует принимать жизнь такой, какая она есть.

Но я ничего не сказала маме, потому что понимала, что мысли мои были ничуть не веселее ее разговоров и они вряд ли бы успокоили ее. А когда я убедилась, что она перестала плакать, я отодвинулась от нее и сказала:

— Я очень проголодалась. — Это было действительно так, потому что в ресторане от волнения я почти не притронулась к еде.

— Я приготовила тебе ужин, — сказала мама, обрадовавшись, что ей представился случай оказать мне услугу и заняться обычным своим делом, — сейчас пойду и разогрею его.

Я села за стол на свое обычное место и стала ждать. Теперь все мысли улетучились из моей головы, и от всего, что произошло, остались лишь сладковатый запах любви на ладонях да соленые следы высохших слез на щеках. Я сидела неподвижно и разглядывала длинные тени, которые высвечивала лампа на голых стенах комнаты. Вошла мама и принесла тарелку с мясом и овощами.

— Суп я разогревать не стала, он не очень хорош… и потом его мало.

— Неважно, хватит и этого.

Мама налила мне полный до краев бокал вина и, как обычно, стала возле меня, готовая исполнить любое мое приказание, а я начала есть.

— Вкусный ли бифштекс? — немного погодя озабоченно спросила она.

— Вкусный.

— Я так упрашивала мясника, чтобы он дал мне молодое мясо.

По-видимому, она уже успокоилась, и все снова стало на свои обычные места. Я не спеша закончила ужин, потянулась, раскинув руки, и сладко зевнула. И вдруг мне стало хорошо, это простое движение доставило мне удовольствие, я почувствовала себя молодой, сильной и счастливой.

— Спать хочу ужасно, — заявила я.

— Обожди, я пойду приготовлю тебе постель, — услужливо отозвалась мама и собралась было идти.

— Нет… не надо… я сама, — остановила ее я.

Я встала из-за стола, а мама взяла пустую тарелку.

— Завтра утром не буди меня, — сказала я ей, — я проснусь сама.

Она кивнула мне, и я, поцеловав ее и пожелав доброй ночи, пошла в свою комнату. Постель была в беспорядке. Но я лишь взбила подушки и поправила простыню, потом разделась и шмыгнула под одеяло. Я полежала немного, глядя открытыми глазами в темноту и ни о чем не думая.

— Я шлюха, — произнесла я наконец вслух, желая удостовериться, как это слово подействует на меня.

Но оно, как я понимаю, не произвело на меня ни малейшего впечатления, я закрыла глаза и почти тотчас заснула.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ