Римская кровь

Повернулся спиной, сказал я. Да, Секст Росций-отец повернулся спиной к Сексту Росцию-сыну, о чем, вне всякого сомнения, ему пришлось еще пожалеть, ибо благоразумный человек не повернется спиной к ядовитой гадине либо к существу с душой убийцы, пусть им будет даже родной его сын, — нет и еще раз нет, если только он не хочет получить в спину нож!

Эруций ударил кулаком о балкон ростр и широко раскрытыми глазами уставился на головы слушателей; выдержав паузу, он отступил назад, чтобы перевести дыхание. После громовых раскатов его голоса на площадь опустилась непривычная тишина. К этому времени он весь взмок. Он вцепился в край тоги и, отерев ею покрытые потом щеки, поднял глаза и посмотрел в небо, как бы ища у него поддержки в изнурительном испытании — отстаивании справедливости. Жалобным голосом, достаточно громким, чтобы все слышали, он пробормотал:

— Юпитер, дай мне сил! — Цицерон скрестил руки и округлил глаза. Тем временем Эруций взял себя в руки, с понурой головой выступил к ростре и начал снова. — Этот человек — к чему произносить его оскверненное имя, если он осмеливается показываться на людях, где при встрече с ним любой порядочный гражданин отшатнется в ужасе? — этот человек был не единственным отпрыском своего отца. Был и другой сын. Его звали Гай. Отец души в нем не чаял, и отчего же нет? По всеобщему мнению, он был образцом того, каким должен быть всякий юный римлянин: благочестивый, послушный отцу, ревнующий о всяческой доблести — словом, молодой человек, любезный во всех отношениях, очаровательный, утонченный. Удивительно, что у одного человека могут быть два таких разных сына! Ах, но у сыновей были разные матери. Быть может, нечистым оказалось не семя, но принявшая его почва. Рассудите: два семени одного виноградника посажены в разную почву. Одна лоза растет сильной и прелестной, принося сладкие плоды, которые дают крепкое вино. Другая же с самого начала оказывается чахлой и какой-то чужой; она вьется по земле и усеяна шипами; ее плоды горьки, вино ее — яд. Первой лозой я называю Гая, второй — Секста!

Эруций вытер лицо, содрогнулся от омерзения и продолжал:

— Секст Росций-отец любил одного сына и не любил другого. Гая он всегда держал при себе, гордо показывая его самому блестящему обществу, на глазах у всех осыпая его ласками и знаками привязанности. Что же касается Секста-сына, то его старик избегал как только мог, сослав его в семейные усадьбы, разбросанные вокруг Америи; он скрывал его от посторонних глаз, словно сын был позорящей его вещью, которую стыдно показать порядочным людям. Это разделение привязанностей зашло так далеко, что Росций-отец давно и твердо решил полностью лишить своего тезку наследства и назвать Гая единственным наследником, хотя тот и был младшим.

Несправедливо, скажете вы. Лучше, когда человек одинаково уважает всех своих сыновей. Когда дело доходит до выбора любимчиков, отец не наживает ничего, кроме неприятностей в этом и следующем поколениях. Все это правда, но в данном случае мы, по моему мнению, должны доверять здравомыслию старшего Секста Росция. Почему он испытывал к своему первенцу такое презрение? Думаю, все дело в том, что он лучше, чем кто-либо другой, видел, какая порочность таится в груди молодого Секста Росция, и в ужасе отшатнулся от нее. Быть может, у него даже было предчувствие насильственной гибели, которую принесет ему однажды старший сын; потому-то он и держал его на таком удалении. Увы, предосторожность оказалась недостаточной!

Повесть Росциев обрывается трагически: ее увенчивает череда трагедий, подлежащих не исправлению, но отмщению, которое по силам только вам, уважаемые судьи. Первой стала безвременная смерть Гая. С ним угасли все отцовские надежды на будущее. Подумайте, существует ли на свете счастье большее, чем подарить жизнь сыну и увидеть в нем собственный образ? Что может быть прекраснее, чем взрастить и воспитать его, обретая в его взрослении как бы вторую молодость? Я знаю это не понаслышке — я говорю как отец. И разве не блаженство, покидая этот свет, оставить после себя новую жизнь — преемника и наследника, порожденного тобою? Оставить ему не только состояние, но и накопленную тобой мудрость и самое пламя жизни, передаваемое от отца сыну, от сына к внукам, чтобы, угаснув своим смертным телом, продолжать жить в своих потомках?