Римская рулетка

— Полный подвал Приапов, — заверил Андрей, осторожно оглядывая юные конопатые, с белесыми ресницами и подростковыми прыщами мордашки, со всех сторон с интересом тянущиеся поглядеть на человека с поверхности. — Отведите меня туда, хватит на всех.

— Так, я чего-то не поняла, — нервно перебила тренерша, пытаясь протиснуться к Андрею с мечом в руке. — Мы его четвертовать собираемся сегодня, или как?

— Ну-у! — капризным хором заныли сорок три девичьи глотки. Можно было подумать, что их зовут ужинать во время дискотеки.

— Четвертовать его мы не будем!

Откуда— то сверху упал луч утреннего света. Один-единственный луч, но когда светит настоящее солнце, даже самые черные и шероховатые поверхности не смеют не отразить животворные стрелы Благодатного Гелиоса. Поэтому даже в самом темном подвале на секунду становится чуть светлее, и если вы в этот момент заряжали фотоаппарат, можете смело выбрасывать кассету с пленкой.

По раздвижному металлическому трапу, спускавшемуся сверху совершенно бесшумно, в катакомбы опускалась прекрасная Феминистия, в девичестве Пульхерия. За голенищем у нее поблескивал стилет, а в глазах играли те отблески, на которые щедро адское пламя. Она всегда так выглядела после убийства, но даже в эти минуты не теряла головы.

— Этого вы четвертовать не будете! — тоном приказа повторила она. — Потому что этот нам еще очень понадобится!

* * *

— Почему женщины? — говорила Пульхерия сидящему по левую руку от нее Андрею.

По правую находилась тренерша, не сводящая с лейтенанта недоброго взгляда. Она шмыгала носом и явно не забыла позорный удар между лопаток. Хорошо, в следующий раз я тебя зарежу, взглядом ответил Теменев.

— Почему в политической борьбе сделана ставка на специально подготовленных женщин? Это же элементарно.

— Hoc est simplicissimum[31], — кивнул Андрей. — Женщины не интересуются политикой.

— Неплохо, — похвалила прекрасная матрона, — кроме того, женщина хладнокровна и безжалостна, неутомима и неподкупна, не подвержена пьянству и азарту.

— Шея ее подобна лебединой, запястья ее, как драгоценные лотосы, — подхватил Андрей, морщась от боли в губах. Все пили напиток, заваренный из коры драцены, сладковатый и безбожно горячий, блюдец не было, приходилось дуть. — Просто песнь песней какая-то. Вас, часом, не царь Соломон нанимал?

— Стоит мужчине понять, что он кому-то нужен, — учительским голосом заметила Феминистия, — как он начинает на глазах наглеть. — Она резко замахнулась, и Андрей инстинктивно прикрыл руками низ живота. — Вот видишь? Тебя даже ненужно бить, достаточно только замахнуться. А женщина другая. Женщина знает и любит боль.

Весталка, звавшая на помощь в спальном корпусе, многозначительно и едко усмехнулась. Рыжая весталка вообще не слушала беседу, прихлебывала драценный чай и баюкала укутанного в тряпицу Приапа.

— Идеология феминизма, — подув лишний раз на содержимое чашки, парировал Андрей, — как и любая идеология, признак слабости. Когда человек не чувствует себя в порядке, он придумывает множество оснований для этого и обязательно находит сволочей, у которых между ног не то, что должно там быть, которые тупые, немытые, убогие, но почему-то захватили весь мир и еще имеют наглость приветливо улыбаться.

— Хочешь, — Пульхерия сделала многозначительную паузу, как ее зачастую позволяют себе женщины всех времен, уверенные в собственной внешней привлекательности, — хочешь, я расскажу тебе одну древнюю притчу? Каждый народ пересказывает ее на свой лад, но смысл ее от этого не меняется.

— Валяй, — разрешил Андрей. Напиток оказался не так противен, как мог бы. Во всяком случае, он согревал и даже несколько бодрил.

— Когда-то в одном древнем и славном городе, — нараспев начала Феминистия, лукаво поглядывая на слушательниц, — судили одну женщину. Может быть, она зарубила своего мужа, может быть — отравила или просто оказалась неверна, это неважно. Имеет значение лишь то, что по законам славного города за преступление, которое она совершила, ее надлежало предать смерти, жестокой и мучительной. Нет, — Феминистия улыбнулась, уловив некоторое оживление в рядах слушателей, — ее не должны были колесовать или четвертовать. Будучи признанной виновной в проступке, ей следовало снять одежду, не оставив на себе ничего, и пройти через весь город, с тем чтобы каждый житель кинул в женщину камень, предварительно хорошенько ее рассмотрев. История умалчивает, была она молода или стара, безобразна или красива. Но поскольку город был не только славный, но и большой, то до окраины в любом случае дошел бы только посиневший от побоев изуродованный полутруп, и мудрую, справедливую власть в городе, где правили достойнейшие из мужей, это вполне устраивало.

— Вот сволочи! — выдохнула конопатая блондиночка, допивающая вторую чашку.