Римская звезда

– Сарматы часто заходят в эти места. Если они застигнут тебя, то ограбят и убьют. Душе воина будет обидно до срока расстаться с хорошо обжитым телом из-за рыбы. И еще много раз она будет воплощаться на земле в обличье зловредного червя, живущего в брюхе у рыбьих королев и питающегося их икрой.

– Ну и объясненьице… – скептически усмехнулся я. Мне польстило, что он принял меня за профессионального служителя Марса. – К сожалению, я не воин. Я поэт.

– Вот как? – глаза незнакомца сверкнули и он воззрился на меня с живым интересом. – Поэт?

– Да, так.

– Не врешь?

– Зачем еще…

– Тогда, может быть, прочтешь что-нибудь из своего? – лодка уткнулась носом в мою корягу. Глаза гостя, синие и влажные, очарованно сияли.

– Я не пишу на греческом. Да и говорю поневоле. Мой язык – латынь.

– Тогда прочти мне чужое! – просительно промолвил человек. Он положил весло на дно лодки и полузакрыл глаза – приготовился слушать.

Я принялся декламировать – тем более, что одно стихотворение тотчас словно денницей засияло. Именно этой любовной эпиграммой, сочиненной некогда печальным греком Асклепиадом, я, опытный развратник, впервые склонил пятнадцатилетнюю Фабию к любовной игре, не ведая еще тогда, что влюбился насмерть.

Брось свою девственность. Что тебе в ней? За порогом Аида
Ты не найдешь никого, кто полюбил бы тебя.
Только живущим даны наслажденья любви: в Ахеронте
После, о дева, лежать будем мы – кости и прах… 6

Пока я читал, лицо моего нежданного слушателя – сложно вылепленное, чуток высокомерное – выражало внимание и радость.

– Еще! – потребовал он.

Я прочел из Каллимаха:

Не говори мне «Привет». Злое сердце, ступай себе мимо.
Лучший привет для меня, коль не приблизишься ты… 7

– Только там не «привет». А «люблю», – поправил меня лодочник. Правильнее так:

Не говори мне «Люблю!» Злое сердце, ступай себе мимо.
Лучше любви для меня, коль не приблизишься ты…

– Наверное, перепутал, – пробормотал я сконфуженно, а сам подумал: «Однако! В здешних ивах водятся диковины похлеще рыбы-спицы!»

Затем я вспомнил из Сафо – то, что всегда вспоминается первым. Затем озвучил собственный перевод на греческий Катулла – конечно, «птенчика Лесбии». Когда я сделал паузу, примеряясь к стихам посложнее, слушатель мой нехотя пробудился от грез и, щедро окатывая меня, как из ушата, своей лучистой синевой, произнес:

– Спасибо тебе, поэт!

– Да и тебе спасибо – что слушал. Здесь, в Томах, слушателей не густо.

– Значит, в Томах живешь? То-то я думаю, отчего я тебя в Дыме никогда раньше не видал.

– Ты сам-то из Дыма?

– Нет.

– Откуда тогда?

– Выше по течению есть одно местечко, – уклончиво отвечал человек.

– Греческое?

– Почти, – он произнес это со смешливо-печальной интонацией, будто хотел дать мне понять, что говорит неправду. И, помолчав, прибавил: – Тебе пора идти, поэт. Насчет сарматов – я ведь не шутил. Да и насчет червя в брюхе рыбьей королевы тоже.

– Жаль, – искренне сказал я. – Жаль, что ты уходишь. Я знаю еще много греческих стихов.

– И мне жаль, – ответствовал лодочник. Он оттолкнулся веслом от коряги и его лодка заскользила к середине реки – с невероятной, обманной какой-то скоростью, будто во сне.

– Эй, послушай, как тебя зовут-то? – крикнул я ему вслед. – Может, разыщу еще тебя?

– Угорь! – крикнул он мне из-за плеча. И стал грести усерднее. Серый плащ за его спиной хлопал на ветру, словно сорванный бурей парус.

– Как-как?

– Угорь! Меня так зовут! Если окажешься там, – он указал веслом в сторону сарматского берега, – назови лишь мое имя!

Встречу эту я счел хорошим знаком. В глазах Угря было что-то такое, что лишь в редкие мгновенья наивысшего душевного подъема видел я в собственных глазах, отраженных зеркалом.

Я был уверен: мы с Угрем еще свидимся. Ведь два любителя Сафо могут запросто разминуться в садах Помпея, но никогда – на одичалых фракийских просторах.

6 . Я все-таки попал в плен к сарматам. Однако, не на рыбном месте – как предостерегал Угорь. Но по дороге из Дыма в Макуну.

Память о том, какие демоны понесли меня туда – корысти ли, глупости ли, – начисто отшиб звонкий удар сарматской дубинки.

Вечерело. Я ехал на караковом жеребце Маркисса по тропе, вдоль опушенной туманом реки, перебирая, словно четки, строки намедни законченного письма моему самому молодому, но по-стариковски верному другу – Котте Максиму.

Эту привычку – мусолить в уме стих как только сыщется свободная минута – я так и не смог искоренить, как ни увещевал меня Барбий, неутомимый пропагандист жизненного кредо «думай меньше».

Но если на уроках Барбия я платил за раздумчивость синяками, то на той дороге… Впрочем, едва ли, даже будучи в полной боевой готовности, я смог бы противопоставить пяти вооруженным животным что-либо неотразимое.