Римская звезда

– …Только не «Киропедию», я вас умоляю! Когда нам с братом-близнецом исполнилось десять, дядька как раз закончил ее нам перечитывать, – донесся из-за спины звенящий голос Терциллы.

Я с надеждой заглянул в зеркало напротив – когда-то оно уже стало прологом к чуду. Однако, пусто.

Посмотрел в зеркало справа.

Ничего такого . Лишь прохладная поверхность мутно серебрится в полумраке, скрывая затаившееся колдовство.

От напряжения начали слезиться глаза. Неловко выступив вперед, я пошатнулся.

– Дионисий, тебе нездоровится? – в предплечье впилась пятерня Терциллы.

Я открыл глаза, но ответить не успел – в зеркале слева от меня неспешно проступали очертания дряхлолетнего старца.

Вскоре ртутное марево зеркала померкло и как бы отступило.

Гай Юлий улыбался мне – по-своему, вполрта. Я с трудом превозмог желание пасть ниц.

Фигура в зеркале жестом поманила к себе.

Я сжал Терциллину руку и мы шагнули вперед.

5. Разлился по телу ледяной холод. Так же зябко мне было только однажды, когда в свою первую зиму во Фракии я лежал на льду Истра без меховой шубы (поспорил с Маркиссом, идиот).

Я скосил глаза – Терцилла стояла рядом, опустив голову. Она молчала и вовсе не смотрела на Него. Подмывало дернуть ее за край одежды. Мол, взгляни же, дурында!

– Поэт? Здравствуй, поэт… – прошелестел божественный Юлий.

«Назовите свое имя, фамилию и дело, по которому обращаетесь», – эти слова частенько произносили рабы-привратники прежде чем распахнуть передо мной двери в покои своего высоко залетевшего господина. Я и в этот раз их услышал. Непонятно кем сказанные.

– Ты позволил мне обратиться к тебе с просьбой, божественный Юлий. Это было недавно.

– Припоминаю. Что ж… Проси!

– Эта женщина… Ее зовут Терцилла, – начал я, указывая на свою спутницу.

– Артемизия ей подошло бы больше, – Гай Юлий усмехнулся, как мне показалось, с озорством.

– И она… – силился продолжить я, но тотчас умолк, ведь Цезарь сделал два нетвердых шажка по направлению к Терцилле.

– Не понимаю, как она умудрилась от него не родить… Божественная Диана ведь у нас по этой части… А тут, в своей же вотчине…

– Ты сказал «от него»?

– Да… От этого… Как его… – он сделал крутящий жест рукой, побуждая меня к подсказке.

– От Барбия?

– Да… От гладиатора…

– Этого не знаю, – вздохнул я. Вообще, я ожидал любого странного вопроса. Но не этого. – Может она сама тебе скажет?

– Без толку. Ей не хватит… чтобы ответить… энергии. Она даже меня почти… не видит. Только облако… такое… как ртуть, – с этими словами божественный Юлий провел вдоль верхней губы Терциллы своим указательным пальцем, похожим на вяленый банан. Действительно: никакой реакции.

Что ж, кажется пора просить – пока у меня самого осталась еще энергия. И я зачастил:

– Жрица святилища Дианы, что на Авентине, сообщила Терцилле, что на ней лежит тяжелое проклятие. Из-за которого она со своим возлюбленным, гладиатором Барбием, вместе быть не может.

– Не солгала… Что-то такое там есть… Нехорошее…

– Незадача в том, что ни с кем, кроме Барбия, Терцилла быть категорически не хочет. И Барбий также. Долгая история. Настоящая любовь. В общем, я прошу… – расхрабрившись почти выкрикнул я, – твоей помощи в этом деле!

Божественный Юлий долго не отвечал. Мартышечья голова его легонько подрагивала, а вместе с ней мелко тряслись лоскуты дряблой кожи, обрамляющие твердый, восково-желтый божественный подбородок.

– Почему… ты о нем хлопочешь, поэт? – наконец поинтересовался он.

– Гладиатор Барбий мой друг.

– Гладиатор – плохая профессия… Мне не нравится…

– Мне тоже.

– Тогда почему ты… о нем хлопочешь?

И тут я понял, что если желаю добиться того, ради чего затеян весь сыр-бор, то должен немедленно измыслить некий убийственный аргумент. Нет, не так. Не «измыслить». В измышлении есть что-то искусственное, не соответствующее головокружительной высоте момента. Не измыслить я должен, но понять. И я понял.

– Меня волнуют не Барбий и Терцилла. Но их необычайная любовь. Мне показалось, она живая! И она… не знаю как объяснить… существует отдельно, хотя и питается отчасти упорством их душ! Это существо – оно… – от усилий меня бросило в жар, – оно хрустальное, голубое, гибкое, беззащитное, как барашек. Дай ему выжить. Я прошу тебя. Хлопотать о таких материях – долг поэта. Поскольку мы, поэты, как бы… пастухи над этими барашками. Мы отвечаем за них.

– Гм… Блажишь, – Цезарь посмотрел на меня с неодобрением. – Люди суть рабы своих проклятий и своих благословений… Ты – ссыльный. Гладиатор и красавица – безбрачны. Не в юридическом смысле, разумеется…

– Да нет же! То есть не так… Пусть, пусть мы будем рабы! Но пусть их проклятие будет другим, хотя бы и более тяжелым! Пусть их любовь состарится вместе с ними и умрет своей смертью. Ведь все хрустальные барашки в мире имеют право… нет, не на счастье… Но – на старость! Ты же знаешь, знаешь, как она прекрасна – старость. Когда сходятся на вершине все дороги и скучные школьные истины оказываются вдруг единственно возможной Правдой, оперяются белые крылья души.

Божественный Юлий взвешивал мои сбивчивые слова, едва слышно причмокивая.

– Положим… так, – кивнул он.