Римские заметки

Джильдиппа и Одоардо (amanti e sposi) погибают вместе; рассказывая об этом в 20–й, последней, песни своей поэмы, Тассо, нарушая этим все законы эпического жанра, где автор как бы просто отсутствует начисто, выходит из тени. Он говорит о том, что, если только дано это моим тосканским чернилам, он посвятит свою песнь их гибели. Одно это слово consacrero («я посвящу») и затем ироническое «если способны на это мои чернила» (a i miei inchiostri), этот момент – миг выхода поэта из-за сцены – знаменует и конец эпосу как жанру… Новое время – новые формы. Старое уходит в безвозвратное прошлое. Тассо – не просто solo epico («единственный эпический поэт»), но именно ultimo epico – «последний поэт–эпик». В нашей истории…

Это, однако, не означает того, что читать Тассо сегодня, значит, обращаться лишь к истории литературы. Как каждый большой поэт, Тассо и сегодня вполне современен своим языком и образностью своей речи, своими сравнениями и тропами, своей нежностью, хрупкостью и беззащитностью, которая так по–настоящему сильна, что делает его вполне нашим современником, жителем того большого мира, «где так и холодно, и грустно, и даже страшно иногда» и где абсолютно необходимы друзья, а Тассо для своего читателя становится именно другом.

* * *

Церковь Святого Онуфрия почти всегда заперта, а в монастырском садике царит тишина – только фонтан шумит и птицы щебечут в ветвях огромного дерева. Рим лежит у вас под ногами. И воздух особенно чист и прохладен. Именно поэтому так стремился сюда умирающий Тассо…

Путешествие души

Памяти Мераба Мамардашвили

В книге Мераба Мамардашвили"Лекции по античной философии"многие увидели восполнение того пробела, который, несомненно, имеется в нашей литературе по греческой философии, — что-то вроде современного варианта книги С. Трубецкого или учебника В. Асмуса. Но ошиблись. И вместе с тем эта парадоксальная книга по большому счету как раз таким введением является. Не в том смысле, что здесь сообщается о том, кто когда родился и что именно написал, но по совсем другой причине: она вводит читателя в ту атмосферу, в которой греческие мыслители открыли для самих себя — а в конечном итоге для нас, — что такое философия.

Мамардашвили всегда предлагал свои книги слушателям в сущности в уже готовом виде прямо в аудитории. Он готовился к лекциям чрезвычайно напряженно, перечитывал тексты античных и новых авторов, делал какие-то наброски, теперь частично опубликованные (например, в книге"Необходимость себя"), а затем приходил к студентам и начинал думать вслух. Мамардашвили любил подчеркивать, что философии научить нельзя, ибо она не содержит никакой суммы и системы знаний."Только самому (и из собственного источника), мысля и упражняясь в способности независимо спрашивать и различать, — говорил он, — человеку удается открыть для себя философию". Снова и снова пересказывал он своим студентам историю о Сократе и мальчике–рабе,"в которой Сократ, беседуя с мальчиком, выуживает из глубин его души лежавшее там знание теоремы Пифагора", о существовании которой тот якобы и не подозревал.

Мамардашвили–профессор стремился именно к тому, что делает в этой притче Сократ. Он будил в своем слушателе философа, говоря с ним о том, что волнует и задевает его самого, думая вслух и зачастую мучительно подбирая нужные слова. Многократно повторяясь и, на первый взгляд, возвращаясь к тому, что уже было сказано, он приближался наконец к максимально точному выражению того, что в невербализованном виде, без помощи слов, уже сформулировано им где-то в глубинах его"я". Он просто не мог быть кратким."Человек не может выскочить из мира, но на край мира он может себя поставить", — говорил Мамардашвили, для которого задача философа заключалась преже всего в том, чтобы посмотреть на мир не при помощи одного из пяти чувств, но глазами души."Нет такой точки, — восклицал он, — с которой можно посмотреть на мир и на себя в нем. А философы говорят — трансценденция. Это и есть та лазейка, в которой мы можем оказаться на грани себя и мира и можем, тем не менее, прорвать нашу человеческую пелену и мыслить не обыденно–человечески, а независимым образом, независимым от человеческой ограниченности".

Философ, как видел его Мамардашвили, походит на странника с китайской гравюры, который, стоя где-то совсем близко к ее краю, смотрит на открывающийся перед его глазами мир или на почти обязательного для живописи К. — Д. Фридриха путника — чей затылок вы с легкостью можете обнаружить примерно там, где стоял бы зритель, если бы он оказался в месте, изображенном на картине.