Черт возьми, за то время, что он читает и перечитывает ее писанину, можно прочесть Большую Советскую Энциклопедию!..
В затянувшейся паузе пузырьки отваги выветрились из ее тела, и Елена вдруг почувствовала себя опустошенной и усталой от бесконечного молчания этого полковника, и весь его кабинет – большой, с тяжелой мебелью, с тремя правительственными телефонами, с портретом Дзержинского на стене, массивной гранитной скульптурой этого же Дзержинского за широким окном и многозначительной дубовой дверью в соседний андроповский кабинет – вдруг навалился на нее сверху. А внутрь, в ее разом сжавшиеся печень, сердце и легкие, вошел противный холодный страх. Идиотка! Как она могла забыть, выбросить из головы, исключить из вида и стереть из памяти, что КГБ не может вот так запросто и без слежки выпустить на московские улицы своего иностранного гостя – один на один с внештатной переводчицей и простой дикторшей Московского иновещания. Конечно, они вели их, вели все время – и в ресторане ДЖ, и на Тверском бульваре, и на улице Горького, и на Второй Миусской… Елена почувствовала, как от ужаса у нее непроизвольно свело колени – она вдруг отчетливо вспомнила серую «Волгу», которая торчала напротив подъезда ее дома в два часа ночи, когда они с Винсентом вышли искать такси, – в этой «Волге» тотчас погас свет, но Елена успела заметить в ней две мужские фигуры и удивиться – бандиты, что ли? Дура, какие, к черту, бандиты! Наружка то была, вот кто! Этот Иванов с точностью до минуты знает, сколько времени Винсент провел в ее постели и когда он вернулся на дачу! А она написала…
Иванов в третий раз перечел рапорт и поднял наконец взгляд от стола. Молодая женщина, которая сидела перед ним, была сегодня совершенно не той, какую он выбрал три недели назад из двух десятков кандидаток и инструктировал здесь же, в этом кабинете, всего десять дней назад. Тогда это была стандартная серая мышка с испуганными глазами за стеклами дешевых очков, с впалой грудкой, как у синих цыплят, которых продают в буфете, и с такой же тонкой цыплячьей шеей, болтающейся в вытянутом воротнике ее старенького свитерка-водолазки. То есть именно то, что нужно для операции, а точнее, чем не жалко пожертвовать. Потому что все остальные переводчицы с итальянского – и штатные, комитетские, и внештатные, с радио и из МИДа – были чьи-то дети: дочки послов, кремлевских аппаратчиков и партийных бонз. Если в ходе операции с такой что-то случится (а случиться должно обязательно!), то потом не оберешься шума и бед. А эта Козакова казалась просто находкой – родители какие-то трудяги бог знает где, в Ижевске, она сама в семнадцать лет прикатила в Москву и – серебряная медалистка! – пробилась сквозь блатной конкурс в Иняз, а затем и на радио, где, как он выяснил, ее буквально «схватили» за ее голос. Честно говоря, ничего особого, кроме глухой хрипотцы, он в ее голосе не услышал, но им, специалистам, конечно, виднее – они считают ее звездой эфира и утверждают, что на Западе слушают только дикторов и ведущих именно с таким тембром голоса и что, когда эта Козакова выходит в эфир, итальянская аудитория советского радио увеличивается вдвое. Но поди проверь!..