Римский период, или Охота на вампира

Н-да, я положительно не смогу сегодня работать, ну ее на фиг, эту главу про Карена и его виолончель…)

24

– Начинаем расслабление с большого пальца на левой ноге. Палец расслабляется… расслабляется… все больше и больше расслабляется палец… Следующий палец расслабляется…

Как ни странно, она довольно легко освоилась с новой ролью. Может быть, потому, что ее бархатный низкий голос радиодивы действовал на пациента буквально магически.

– Все тело расслабляется и наполняется теплом и покоем… Расслабляются глаза… лоб… язык… Все расслабляется, и вы засыпаете… Вы засыпаете покойным приятным сном, и ничто вас не беспокоит…

И он действительно засыпал – она видела это по его глубокому ровному дыханию.

В кабинете, отведенном им для работы в административном корпусе, было, по требованию Винсента, тепло и уютно. Зарешеченное и заиндевелое снаружи окно было задрапировано, а второе, в соседнюю комнату, окно, за которым дежурили Винсент, профессор Данилов и два охранника, было закрыто зеркалом, прозрачным с той стороны, и вообще в комнате ничто не напоминало больничную обстановку. Здесь, в центре, стояло большое кожаное кресло на манер кресел в первом классе авиасалона – с далеко откидывающейся спинкой, с подушечкой-подголовником и выдвигающейся опорой для ног. На этом кресле лежал Федор Богул, 28-летний ВМС – смертник, убийца, каннибал и вампир, привезенный из Белозерска. Елена медленно, в такт негромкой сублимирующей музыке ходила вокруг него, ее голос был мягок, тих, он обволакивал и внушал:

– Несмотря на то что вы спите, вы можете говорить и отвечать на вопросы. Рядом с вами близкий вам человек, с которым вы можете быть предельно откровенным. Итак, вы спите, вы спите глубоко, спокойно и приятно. Но вы меня слышите… Слышите, верно?

– Да, я вас слышу… – ответил Богул, не открывая глаз.

– Очень хорошо. Ваш сон углубляется, все клетки головного мозга погружаются в сон, ничто не возбуждает гипоталамус… – Теперь Елена уже синхронно переводила слова и команды Винсента, которые звучали в маленьком наушнике, вставленном в ее правое ухо. – Сейчас мы совершим небольшое путешествие в ваше прошлое… Итак, прошлое находится слева от вас, а будущее справа. И мы медленно уходим влево, мы погружаемся в это прошлое все дальше и дальше… Мы уплываем в прошлое… Мы уходим в него все глубже, и вместе с этим погружением отключаются все критические точки мышления, все формы активного сознания… А вот и начало, да, вот оно – год 1950-й, февраль, вы только что родились – 9 февраля… Что вы чувствуете? Расскажите, что вы чувствовали, когда родились?

И вдруг – Елена даже остановилась от изумления: высокий и потому длинно вытянутый в кресле мужчина, взрослый, плохо выбритый, какой-то мосластый, рано лысеющий, с тяжелой челюстью – вдруг этот мужчина искательно зашевелил головой, зачмокал губами, как грудной ребенок в поисках соски или материнской груди, и, не найдя ни того ни другого, заплакал, как младенец, без слез и засучил ногами.

Это было настолько дико и парадоксально, что Елена тут же забыла о своей роли, застыла на месте с открытым ртом, и только жесткий голос в наушнике вывел ее из этого состояния, отрезвил и заставил двинуться дальше, говоря:

– А теперь мы двинемся по линии вашей жизни на несколько лет вперед, но при этом вы уже не будете испытывать те чувства и ощущения, которые испытывали тогда. Вы будете смотреть на себя и события со стороны, как на телеэкране, и рассказывать мне все, что видите. Все, что видите. Итак, год 1960-й, вам десять лет, у вас только что умер любимый пес. Как его звали?

– Памир, – произнес Богул, вновь вытянувшись во всю длину кресла.

– Какой он породы?

– Никакой. Дворовый…

– Большой? Маленький? Какой масти?

– Маленький. Рыжий. Одно ухо черное…

– Вы его хорошо видите?

– Да.

– Отчего он умер?

– Он не умер. Его убили.

– Кто его убил? Он попал под машину?

– Нет…

– А вы видите, кто его убил?

– Да.

– Кто же? Вы сами?

– Нет. Мой отец…

– За что он его убил?

– Ни за что. Отец был пьяный, бил мать, а Памир схватил его за ногу, укусил. Тут отец со всей силы ударил его ботинком, Памир отлетел к стене, завизжал, не мог встать, а отец схватил топор и порубил его.

– Вы видите, как он его рубит топором?

– Да, вижу…

– То есть вам десять лет и вы при этом присутствуете. Что вы делаете?

– Я кричу. Мать меня держит, а я кричу, писаюсь и падаю в обморок.

– А потом?

– Потом я вижу, как я плачу, метлой собираю куски Памира в совок, заворачиваю в газету «Пионерская правда» и несу на кладбище.

– Далеко это кладбище от вашего дома?

– Нет. Четыре квартала и через пустырь.

– Кто-нибудь идет с вами? Мать? Друзья?

– Нет, никто. У меня нет друзей.

– И вы его хороните на кладбище?

– Да.

– А чем вы копаете могилу?

– Совком. Я специально принес из дома.

– И вы видите это место? Видите, где закопали собаку?

– Вижу.

– Где?

– Возле самой ограды, с наружной стороны, под березой…

– Посмотрите вокруг. Кто-нибудь видит, как вы это делаете?

– Нет.

– И никто не знает это место?

– Никто.