Рип Винклер

ОрррХа глянула на видневшуюся в проеме двери статую двуликого. Женщина не раз уже пользовалась властью жрец-вождя и выдавала свою волю за его. Каждый раз это было страшно, но каждый раз сходило с рук. Бхххххунд пока прощал свою жрицу. Потом она возносила хозяину неистовые молитвы, как умела, грациозно плясала перед его изображением. Тайно ночью, когда все племя спало, подносила ему лучшие вещи из своего тайника и затем, когда она поднимала голову, видела двойную ухмылку — бог радовался, ему нравилось…

ОрррХа пока удовлетворяла Бхххххунда, и пока это будет продолжаться, ей по-прежнему будет прощаться ее своеволие.

На празднике она прикажет взять чужеземца под стражу до прибытия безволосых, а потом она подарит Бхххххунду такие дары, которые тот не видывал…

Пять дней прошли. За это время Рип наблюдал за жизнью дикарей и даже несколько привык к их нехитрому распорядку дня. Было интересно вот так неожиданно перенестись из века межзвездных путеществий в мир камня, ограниченный лишь нечеткой полупонятной границей, именуемой в простонародье землей племени Хаадо.

С самого утра и Рипа, и его новых соседей будило веселое щебетание птиц. Каждая из пернатых (или здесь они не пернатые, а, скажем, мохнатые) тварей на свой манер и согласно собственным пристрастиям, вкусам, умениям и представлениям о красоте ухала, щебетала, свистела, куковала, напевала — одним словом, на все лады и голоса чуть не всех известных тонов и октав встречала восход солнца.

А оно, в свою очередь, также, видимо, понимая всю важность именно данного момента и возложенной на него задачи, нарочито медленно, тягуче выползало, показывая из-за видневшейся кромки леса сначала первый веселый луч, как будто девушка, желая завлечь юношу, высовывает ему из-за угла свою полуобнаженную ножку. А теперь покажите мне такого мужчину, если, конечно, он настоящий мужчина, а не сделанный из камня и железа или из принципов и мозгов, что, в сущности, одно и то же, который устоит на месте, вместо того чтобы стремглав кинуться за вожделенный угол, мигом дорисовав в воображении к одной лишь выставленной ноге все остальное.

В отличие от кокетливой соблазнительницы за ногой или рукой солнца появляется оно само собственной персоной.

Сначала самая верхушка, затем треть диска, половина — и вот уже круглый слепящий шар во всем своем великолепном блеске подмигивает тебе. Его вездесущие многотысячные лучи-руки, не признавая ни преград деревьев, ни тщательно подобранных пригнанных лиан плетеных стен, проникают внутрь, бесцеремонно забираются под одеяло, пусть это и всего лишь не очень хорошо вычиненная да к тому же дурно пахнущая шкура. Они щекочут в носу, они толкают тебя в бок и, будто и этого мало, всячески исхитряясь, стремятся проникнуть под неплотно прикрытые во сне веки…

Пытаясь отделаться от них, ты крутишься, ты переворачиваешься на другой бок, ты натягиваешь шкуру, ты плотнее закрываешь глаза, но… тогда какой же это сон. Нет, не сон это вовсе, и ты и сам не заметил, как проснулся…

А с пробуждением, кроме света, приходят и запахи. Если раньше с полуприкрытыми глазами, с солнечными зайчиками, играющими на лице, ты еще мог вообразить дом, что солнце пробивается сквозь окна и шторы твоей комнаты и через минуту войдет тетя Саша и своим ласковым материнским голосом скажет: «Вставай, соня», то теперь с проклятыми всепроникающими и всепропитывающими запахами вообразить подобное, даже при самой буйной и невероятной фантазии, никак не представляется возможным. Воняет шкура-одеяло, еще больше смердит шкура, занавешивающая вход, и прелыми листьями несет от влажной утренней росы подстилки, дымом и чем-то горелым тянет от стен и потолка, да и сам ты далеко не майская роза, но… Как говорится, свое… не пахнет.

Вместе с пением птиц в хижину входят и крики детей, гигиканье юношей из дома для мальчиков (а чего не спится?), кряхтенье стариково переругивание и мирные разговоры собирающихся охотниц, плеск воды, отчитывание заботливыми папашами своих чад — словом, обычные звуки обычной жизни, сжатой и сконцентрированной на малюсеньком пятачке, отвоеванном у огромного леса.

После того как женщины уходили на охоту, постепенно жизнь входила в размеренный распорядок нового (во всем похожего и отличного от старого) дня.

В школе для подростков пожилые педагоги принимались за чтение уроков, наставляя на путь истинный и вдалбливая нелегкие, но такие нужные (вперемежку с ненужными) знания в ушастые головы не особо расположенных к учебе студиозов. В их старинной (не такой старинной, как самая старая, но все же) и неблагодарной профессии труженикам просвещения помогало средство малой механизации учебного процесса — длинная, в палец толщиной палка, которая, ловко направляемая умелой рукой «профессора», проходилась по пресловутым, не особо прислушивающимся к словам старшего, ушам.