Рисовать Бога

Картина, если верить услышанному, вырисовывалась занимательная: некоторые дети, внуки, правнуки, вдовы по отдельности или целыми семейными кланами могли не только сносно существовать за счет своего знаменитого родственника, но еще имели право осуществлять тотальный контроль над его творчеством.

Размахивая отчаянно руками, молодой человек, чем-то отдаленно похожий на библиографа из Публички, кричал, что ни за «какие коврижки» не станет переделывать свою вступительную статью только потому, что родственники писателя имярек не признают наличия в его жизни возлюбленной, которой посвящены несколько повестей, и из-за которой, кстати, вышеназванный писатель едва не свел счеты с жизнью, что, несомненно, повлияло на всю его дальнейшую прозу.

Славик, разморенный теплом, начал уже задремывать, когда в коридор выглянула секретарша и махнула рукой курящей публике: «Приехала!»

Народ начал из курилки расходиться, а Славик вдвинулся вместе с креслом глубже под пальму, потому что после всего услышанного – главредши робел.

За стенкой прошуршал лифт и остановился, двери раскрылись, и из них в коридор вышла Нина. Славик сразу узнал ее, хотя прошло с их последней встречи больше двадцати лет. Она почти не изменилась, разве что как-то заматерела. От нее исходило все то же настойчивое обаяние. Славика она не заметила, и, сбрасывая на ходу легкую шубку, прошла в кабинет.

Славик сидел и прислушивался к своим чувствам. Первым было почему-то чувство облегчения. «А хорошо все же, что Левушка отставку ей тогда дал», – подумал Славик. Вторым чувством было желание поскорее смотаться отсюда, даром что времени была потрачена уйма, и надежда напечатать книгу в этом известном издательстве все же еще имелась.

Славик вошел в лифт и нажал кнопку, но прежде чем медленные электронные двери закрылись, он успел услышать, как выглянувшая в коридор секретарша воскликнула: «Тут только что чел сидел! Его Нина Аркадьевна вызывает!»

На первом этаже ему встретилась бегущая с обеденного перерыва молоденькая корректорша, та, с которой и началась его издательская эпопея:

– Ой, Станислав Казимирович, здравствуйте! Получается что-то с книгой?

– Всё хорошо, Олечка, спасибо вам за хлопоты. У меня тут еще кое-какие варианты наметились. А не скажете ли вы мне, что означает слово «чел»?

– Да ничего особенного не означает. Нейтральное. Просто «человек».

…По дороге домой Славик раздумывал над нейтральным словом «чел». Он помнил, что сам по молодости употреблял слово «чувак», и что было оно скорее положительным. Левушка какого-то из своих приятелей смешно называл по телефону «чайником». Как малоприятное определение Славику запомнился «лох». Слишком умных и при этом оторванных от жизни людей не так, вроде бы, давно стали называть «ботанами». Из нынешних непропеченных телесериалов, от которых Сонечка уходила к своему окну, Славик узнал, что есть еще «лузеры» и «виннеры». В каких случаях эти слова использовались, ему было понятно. И понятно было, что для нынешнего непритязательного обихода они приспособлены гораздо лучше, чем «побежденные» и «победители», от которых так и веяло беседами Эмочкиной матери со своими невидимыми гостями. Но со словом «чел» Славик столкнулся впервые.

Короткое, оно походило на шляпку от вбитого в стену гвоздя. И что-то в нем было задевающее за живое. Что-то физиологичное. Будто человек как вид дал генетический сбой, мутировал. Славика передернуло. «Все же правильно я сделал, что ушел… Это ж просто фабрика какая-то. Завод по производству… Ну их всех… Денег Левушка пришлет, Гоша обещал дешевую типографию найти, вот сами все и сделаем, вот и хорошо…»

Начинался час пик. Народу в метро было битком. «Душно-то как… И ехать через весь город…» – голова у Славика кружилась, он расстегнул пальто и снял шапку. Кто-то уступил ему место. К нему вплотную подступали люди, но рассмотреть их было возможно только на уровне животов, и Славик закрыл глаза. Стало легче, головокружение прекратилось. Он ехал и вспоминал одну свою поездку, предновогоднюю.

Тогда, накануне Нового года, в метро было много плачущих женщин.

Тридцатого числа он возвращался из библиотеки, из нового здания на Московском проспекте. Вагон попался полупустой, и рассмотреть можно было всех. Две женщины, одна напротив него, молодая, и другая постарше, сидевшая поодаль, наискосок, – плакали. Не навзрыд, конечно, и не явно. А так, как это бывает в общественных местах, где надо «соблюдать приличия»: смаргивая набежавшие слезы движением ресниц или быстро смахивая их рукой, не меняясь в лице, изо всех сил делая вид, что ничего не происходит.

На Невском он пересел на свою ветку, и опять увидел в вагоне плачущую женщину. Отчего это было? Может, обиды, копившиеся весь год, теперь, накануне праздника, в самом неподходящем месте прорвались слезами. Или от одиночества они плакали. Кто знает.

Эпизод этот забылся, а теперь Славик вдруг представил себе на месте плачущих женщин Сонечку, и затряс головой, и замычал, как от зубной боли.