Рисунки баталиста

Среди ночи шарил вокруг, нащупывая автомат. Ему казалось, что он в охранении, боевая машина пехоты врыта в землю, а он заснул. Медленно, не сразу понял, что он дома, рядом за занавеской спят мать и сестра, кот мурлычет в ногах, в окошке, невидимая, близкая, течет река. И нет здесь места тревогам и страхам. Опять заснул, успокоился среди тихих шорохов родной избы.

Днем пришла к ним соседка Евдокия Ильинична, старая женщина, бывшая агрономша. И сказала, что муж ее, Иван Григорьевич, почитаемый в селе человек, фронтовик, проработавший много лет председателем сельсовета, а теперь состарившийся, доживающий в хворях свой век, – Иван Григорьевич приглашает Антона в гости, пообедать с ним вместе.

Антон застеснялся. Но мать сказала, что стесняться нечего. Приглашение от Ивана Григорьевича – честь, любой бы пошел. В селе уже знают, что вернулся из Афганистана солдат, и каждый хочет его повидать и послушать.

Собираясь в гости, Антон раздумывал, что бы надеть. То ли купленные в гарнизонном военторге синие джинсы, упакованные в целлофан, лежащие в «кейсе» с замочками. Или домашний, висящий в шкафу костюм, из которого, наверное, вырос – тесный в плечах и бедрах. Решил идти к фронтовику в солдатской форме, в какой вернулся, – с погонами, с медалью, с блестящей кокардой.

Иван Григорьевич ждал его за накрытым столом. Седой, плешивый, в валенках на распухших ногах, в темном пиджаке, на котором пестрели орденские колодки. Встал с трудом, улыбнулся беззубым ртом, сжал Антону ладонь трясущейся стариковской рукой.

– Заходи, боец!.. Садись напротив!.. Дай-ка на тебя погляжу!..

Сидели напротив друг друга, молодой и старый. Иван Григорьевич щурил слезящиеся глаза, качал головой, разглядывал его смущенное розовое лицо, золотистый чуб, медаль на груди.

– Ну, давай по сто граммов с прибытием!..

Чокаясь с хозяином, выпивая огненную, опалившую влагу, Антон удивлялся: сидел на равных с уважаемым, когда-то самым грозным на селе человеком, и этот человек надел в честь него награды.

– Ну, как там дела, в Афганистане? Когда мир? Зря полезли! Мы у себя в семнадцатом революцию сделали, а басмачи после этого еще лет двадцать бузили… Как там дела, говори!..

Антон стал рассказывать. Как стоит их полк в сухой бестравной степи, окруженной горами. Как спускаются с этих гор муджахеды, пробираются из Ирана в Герат. Мотострелковые роты перехватывают караваны с оружием. Выкуривают из кишлаков «духов». Солдатские цепи прочесывают сады и дувалы, а он в боевой машине пехоты держит под прицелом дорогу, степь, горы на случай, если «духи» начнут прорываться.

– Понимаю, – кивал головой старик, понуждая его говорить. Закрывал глаза, хотел представить другую страну и землю, ему недоступную, откуда явился солдат. – А теперь расскажи, за что получил медаль?.. Вот она у меня, «За отвагу». – Он нашел и тронул среди колодок серо-желтую потертую ленточку. – А свою за что получил?

Антон, повинуясь, но уже и добровольно, охотно, почти как равному, как единственному, кто сможет понять его среди этого мирного дня, зеленых огородов, зреющих хлебов и садов, рассказал Ивану Григорьевичу, как в бою, в кишлаке, взводный попал за дувалом в засаду. Залег в винограднике, среди корявых розовых лоз, а снайперы били и били метко, истребляя солдат. Взводный попросил о подмоге, и он, Антон, направил боевую машину через топкий арык, через рытвины виноградника. Бил по бойницам в упор, прикрывая отход «командос». Пули цокали, долбили броню. Вся бортовина и башня с белой цифрой 16 были в насечках и вмятинах.

– А я свою взял под Смоленском! – вторил ему хозяин. – Танки не пустили к Смоленску. А ты за какой-то кишлак! Давай-ка выпьем с тобой, раны все болят одинаково! – Слабой неверной рукой снова наполнил стопки. Поднял свою, наклонился к Антону, стараясь увидеть в нем что-то. Быть может, себя, молодого. Увидел, разглядел, улыбнулся. Выпил чарку. Задохнулся от слабости. – Мы воевали, да!.. Головы клали!.. Сколько с войны не вернулось!.. Твой дед Егор Савельевич… Егорка с войны не вернулся… Сорок мужиков из села… Вы-то за что кладете?

Он ослабел, захмелел. Опустил веки, покачал головой. Что-то отрицал, запрещал. С чем-то в себе соглашался. Вдруг тихо, слабо запел: «На полянке встали танки…»

Осекся. Открыл глаза. И из них покатились слезы, прозрачные, быстрые, мелкие, потекли по щекам. Жена его, Евдокия Ильинична, отирала их чистым платком.

– Ну что ты, Ваня? Зачем?.. Давай ложись, отдохни!..

Увела мужа в глубь дома. Антон смотрел на стоптанные стариковские валенки, на тяжелую сутулую спину. Река за окном, огромная, ясная, молча несла косы солнца.

* * *

Вечером он надел свои плотные синие джинсы с простроченными красной ниткой карманами, белую рубашку, закатал рукава. Засунул в карман, сам не зная зачем, мусульманские четки, черные гладкие камушки с кистью из крашеной шерсти, и отправился в клуб, где окна ярко горели, – на звук металлических бильярдных шаров и радиолы.