Рисунки баталиста

– И еще я тебе расскажу… Я сдружился с одним парнем, с Митрофановым Славой. Еще в «учебке». Наши койки стояли рядом. Он был весь такой маленький, чистенький. Точеный какой-то… Однажды мы поехали к ручью за водой. Когда он наполнял водой флягу, в него выстрелил снайпер. Пуля попала в грудь. Он еще немного жил у меня на руках. Мы мчались на «бээмпэшке» по трассе. Я поддерживал его голову, чтоб не билась о железо, и видел, как он умирает. Лицо становилось алюминиевым, серым. Мне было жалко, больно, страшно, и еще я испытывал какое-то недоумение. Мне было непонятно, почему все так примитивно устроено. Выстрел, пуля, рана в груди – и все… Мне кажется, когда я вернусь и буду встречаться с людьми, я всегда буду спрашивать, что они делали в то утро, когда мы шли к ручью за водой. Что делали в это утро люди? Почему они не были вместе с нами у того ручья? Где они были, если с нами их не было? И я буду к ним очень суров! Не прощу им, что они не были с нами!

Веретенов чувствовал, как напряглось тело сына. Вспомнил, как купали его с женой в те первые его месяцы. Как плескался он в ванночке, выбрасывал на сарафан жены целые водопады и розовая ткань сарафана тяжелела, прилипала к ногам, а сын таращил восхищенно глаза, весь в улыбке. Пытался вспомнить, что делал он сам, Веретенов, когда выстрелил снайпер. Просто спал поздним московским сном после вечеринки с друзьями? Или уже был на этюдах, любовался усадьбой в Архангельском? Или выходил от возлюбленной, опустошенный и вялый, ловил у Таганки такси? Что он делал, отец, когда сын держал на руках голову друга, трясся на гремучем железе?

– Но ты, папа, зря себя укоряешь. В чем твоя вина? Наоборот, я так часто тебя вспоминаю. Тебя и маму. То время, когда мы жили все вместе. Дружно, счастливо. Это я вспоминаю. Это мне в помощь. Это меня спасает. И знаешь, что особенно часто я вспоминаю? Сказать тебе, папа?

– Скажи, сынок…

Ракеты погасли. Опять были звезды. Медленно, мерно текли. Над их головами вращалась огромная сфера. А они сидели обнявшись, отец и сын, неразлучные, любящие.

– Вспоминаю один мой день, вернее вечер, очень давнишний, когда я был в детском саду. Это было перед Новым годом. Мы все веселились, танцевали, получали подарки. И было какое-то особое детское ощущение праздника, счастья! Потом, ближе к вечеру, все стали расходиться. За всеми приходили родители, надевали шубки, шапки и уводили. И наконец я остался один. Почти везде выключили свет. Было темно, холодно. Мне вдруг показалось, что вы меня бросили – за какую-то мою вину – и больше никогда за мной не придете. Это был не страх, это был ужас! Была такая покинутость, такая тоска смертельная, если только у ребенка может быть смертельная тоска! Я не плакал. Просто оцепенел и омертвел от горя. Знал, что уже больше никогда не увижу вас, мой дом, мои игрушки. Потом где-то хлопнула дверь. Раздались шаги. Ближе, ближе. И ты вошел с улицы, весь в снегу, и во мне – такое счастье! Такая к тебе благодарность, любовь, на все последующие годы, до конца! Ты одел меня, нес на руках домой. Я помню снег повсюду – на земле, на деревьях, на твоих плечах. Елки с огоньками, то ли в окошках, то ли на витринах, то ли на бульваре. Ты, горящие елки, снежная Москва и моя любовь к тебе, мое ликование! Неужели ты этого не помнишь?

– Конечно, помню, сынок!

– И еще один случай. Недавно его вспомнил, когда стало худо, тоскливо. Помнишь, у тебя была коробка красок? «Заповедная», как ты ее называл. Кто-то ее тебе привез из Италии, из самого Ватикана. Там были драгоценные краски. Золотая, из чистого золота. Серебряная, из чистого серебра. Голубая, из какого-то драгоценного камня. Красная, алая, то ли из рубина, то ли из граната. Ты даже трогать их запрещал. Говорил, что им цены нет. Что используешь эти краски для своей самой важной, самой главной картины. Ты помнишь?

– Сынок…

– Не догадываешься, о чем говорю? Помнишь, меня на улице ужасно избили? Меня, второклассника, какие-то свирепые дураки. Затащили в подворотню и били, просто так, для развлечения. А когда я упал, били ногами в лицо. Едва добрел домой – в крови, в синяках. А главное, униженный, попранный, сломленный. Они сломали во мне мою волю, мою неприкосновенность. Для того и били, чтоб сломать. Мама причитала надо мной. Обмывала меня, куда-то порывалась бежать, за врачом, в милицию. А мне было все равно! Я был как мертвый. Просто валялся на диване, чувствовал позор и несчастье. И тогда ты пришел ко мне, принес свои «заповедные» краски, лист бумаги, кисти и стал рисовать. Рисовал какой-то сказочный терем с куполами, с маковками. Какой-то сказочный сад с деревьями, с плодами. Рисовал коней, павлинов. Солнце и месяц. И синее море, и корабль с купцом. Это была чудесная картина. В ней было золото, и серебро, и драгоценные камни, все настоящее, и она вся светилась, лучилась, и я забыл о моем несчастье, гулял по тому саду, входил в тот терем – и был спасен. Тело болело, а душа была спасена! Я чувствовал к тебе такую благодарнось, такую любовь!.. Вот о чем вспоминал недавно. Вспоминал твою золотую картину!