Рисунки баталиста

И солдат, тот, что был везучий, чья машина трижды взрывалась на мине, а ему хоть бы что, сероглазый, большеротый, пошарил в кармане, достал пуговицу со звездой. Тут же, рядом с огнем, выкопал ямку, зарыл пуговицу, прихлопнул ладонью землю.

– Чтоб мне приехать сюда!.. Чтоб лет через десять вернуться!

Все молча смотрели в то место, где были посеяны десять будущих лет. Верили, что заговор сбудется.

Веретенов чувствовал время, остановившееся перед незримой плотиной, прибывавшее из прошлого в этот недвижный час. И все сидящие тут дорожили этой неподвижностью, темной нарастающей глубиной прибывавшего времени, не перетекавшего в будущее. Обращали друг к другу серьезные тихие взгляды, негромкие, идущие от сердца слова. К чему-то себя готовили. К тому, что скрывалось для каждого за этой незримой плотиной. Таилось в завтрашнем дне, в невидимом городе, чье ночное дыхание туманило звезды. Небо переливалось, мерцало над далекими куполами и кровлями.

Там, в этом городе, в Деванче, не спали люди. Готовились к бою. Крались по пыльным дорогам. Вживляли в дорогу мины. Рассаживались у тесных бойниц, выставляли стволы винтовок. Молились в мечетях. Сидели, обратив к огню бородатые лица, и в их выпуклых темных глазах дрожали красные точки.

Веретенов все это видел – ночную длинную улицу с глухой глинобитной стеной, серую пыль в колее, какой-то дворик, намалеванного рыжего барса, зеленоватый осколок мерцавшей в пыли бутылки.

Прожив свою долгую жизнь, налюбившись, натрудившись, намаявшись, он сидел под афганскими звездами у чадного света коптилки, смотрел на сына. И казалось: в бесконечных мирах, среди тысяч светил и звезд, на какой-то безвестной планете, у красноватых огней вот так же сидят солдаты, мечется тень по броне, белеет на башне цифра 31 и кто-то, проживший жизнь, с мольбой и любовью смотрит на сына.

– Простите, можно вас попросить? – перед ним стоял солдат с округлым миловидным лицом, с наивно приподнятыми бровями. Солдат смущался, щеки его покрылись румянцем. – Можно вас попросить?

– О чем? – Веретенов был тронут этим застенчивым, вежливым обращением.

– Я хотел… Я думал… Не могли бы вы нарисовать мой портрет? Ну, конечно, не портрет, а набросок… И подарить его мне… А я пошлю его домой…

– Хорошо, садись. Вот сюда, поближе к огню и свету. Но только прежде скажи, кому ты его послать хочешь?

– Маме, – сказал солдат, усаживаясь на земле лицом к огню. Мягкие красные отсветы побежали по его груди и лицу. – Понимаете, мы с мамой вдвоем живем. Она и я. Она работает в книжном киоске. У нее очень больное сердце. Когда меня взяли в армию и послали сюда, я не написал ей, что служу в Афганистане. Написал, что служу в Монголии. Пусть ей будет спокойнее. В письмах рассказываю о Монголии – какая там природа, какие люди, обычаи… Я хочу ей послать портрет. Пусть узнает, что я жив и здоров.

Вблизи в темноте зашипело, засвистело. Ввысь брызгами, струями, тугим фонтаном, яркими букетами ударили зеленоватые трассы, взорвались в вышине гроздьями огней. Осветительные ракеты, ослепив, повисли, закачались, погасив все звезды, залив степь, стоящие машины, сидящих солдат зеленоватым холодным светом. Колыхались, отпускали в сторону кудрявые дымные трассы, отрывались от дымных стеблей. Веретенов сделал первые штрихи. И пока рисовал, ракеты медленно гасли. И опять появились звезды.

– А зовут тебя как? – спросил Веретенов.

– Маркиз! – ответили за него другие. – Зовем его так. Маркиз! Он-то Марков, Игорь, а мы его Маркизом зовем!

– Академиков рисовал, генералов, а маркиза – первый раз в жизни!

И солдаты засмеялись шутке, и сын улыбнулся.

Веретенов делал набросок, а солдаты продолжали свои разговоры, мечтания.

– Я домой приеду, две недели гулять буду! День-ночь, день-ночь! В рестораны, на танцы! Девчат своих разыщу, которые замуж не вышли. Все, что у меня на сберкнижке осталось, что до армии успел заработать, все спущу, все прогуляю!

– А я вернусь – к другу пойду. Всю жизнь вместе, душа в душу. А перед армией поссорились. Он даже провожать меня не пришел, так обиделся! Приду и скажу: «Прости! Такое я видел, такое пережил, что теперь со всеми в мире хочу жить! Чтоб мир да лад был во всем».

– А я женюсь сразу. Мне моя пишет: «Приезжай, и поженимся!» Мы уж с ней в письмах решили, сколько у нас детей будет. Трое, а то и четверо! И как кого назовем. Я-то у матери один. Ни брата, ни сестры. Вот я и хочу, чтоб у меня детей много было. Целая куча! Надо больше детей рожать!

– А я сразу к матери в деревню поеду. До армии редко к ней ездил. То ПТУ, то завод…

– А я, когда вернусь, к реке пойду. Сяду в лодку, на середину выгребу, положу весла, а сам на дно лодки лягу. Чтоб ничего не было видно – только синее небо, белые облака. С лугов сеном пахнет, волна в лодку тихонечко тук да тук. И чтобы плыть и плыть, ни о чем не думать!

Веретенов завершил рисунок. Вырвал из альбома лист, протянул Маркизу.

– Спасибо вам, – принял подарок солдат.

Солдаты поднимались с земли, потягивались, стряхивали пыль.

– Кулаков, ты в десантном отделении ляжешь. Возьми бушлат.

– А тебе, Степушкин, в карауле стоять!