Ритм войны. Том 2

– Ты… выжила. Хорошо. – Одна ее рука дернулась; Моаш ударил ее своим клинком достаточно низко, чтобы не выжечь глаза, хотя одна рука и обе ноги были явно мертвы.

Навани прижала руку к губам.

– Не… плачь, – прошептала Рабониэль. – Я… убила бы… тебя… чтобы достичь… своей цели.

– Вместо этого ты спасла меня.

Рабониэль неглубоко вздохнула и промолчала.

– Мы еще встретимся, – сказала Навани. – Ты возродишься.

– Нет. Если я… умру… то вернусь… безумной. Моя душа… сгорела… почти полностью… Не надо… Пожалуйста… Пожалуйста…

– Но как же быть? – спросила Навани.

– Этот новый Свет… работает. Моя дочь… действительно умерла. Поэтому я сделала… еще… анти… анти…

– Антипустосвет. Где?

Рабониэль качнула головой в сторону своего стола в коридоре, возле входа в комнату с колонной. В ящике Навани обнаружила черный мешочек с бриллиантом, наполненным драгоценным, ужасным светом.

Она вернулась и прикрепила бриллиант к кинжалу, который был еще влажным от крови Моаша. Очистив его и перевернув металлическую полосу, она опустилась на колени рядом с Рабониэлью.

– Уверена?

Сплавленная кивнула. Ее пальцы судорожно дернулись, и Навани сжала их, что заставило Повелительницу желаний расслабиться.

– Я… сделала… что хотела. Вражда… встревожен. Он может… допустить… конец войны…

– Спасибо, – тихо сказала Навани.

– Я никогда… не думала… что умру… в здравом уме…

Навани подняла кинжал.

И впервые задалась вопросом, достаточно ли она сильна для такого.

– Мне бы очень хотелось… – сказала Рабониэль. – Снова… услышать… ритмы…

– Тогда пой со мной, – сказала Навани и начала петь тон Чести.

Сплавленная улыбнулась, затем сумела слабо загудеть тон Вражды. Навани модулировала свой тон, понижая голос, пока они не соединились в гармонии в последний раз.

Навани приложила кинжал к ране в груди Рабониэли.

– Покончи с этим… Навани… – прошептала Рабониэль, позволяя песне оборваться. – Убедись, что все… прекратится.

– Так и сделаю, – прошептала Навани в ответ.

А потом, напевая изо всех сил, продолжая сжимать кисть бывшей бессмертной, глубоко вонзила кинжал. Нервы Рабониэли были в основном рассечены, поэтому она не дернулась, как ее дочь. Ее глаза стали стеклянными и мраморно-белыми, а дыхание сорвалось с губ черным дымом от сгоревших внутренностей. Навани продолжала петь, пока дым не рассеялся.

«Это был добрый поступок», – сказал Сородич.

– Я чувствую себя ужасно.

«Такова цена доброты».

– Мне очень жаль, – сказала Навани, – что я обнаружила этот свет. Он позволит убивать спренов.

«Это должно было случиться, – сказал Сородич. – Раньше последствия настигали только людей. После Отступничества – и нас тоже. Ты просто увековечила эту истину».

Навани прижалась лбом ко лбу Рабониэли, как это сделала Сплавленная с дочерью. Затем она поднялась, окруженная спренами изнеможения. Шквал… Без башнесвета в жилах к ней вернулась усталость. Сколько времени прошло с тех пор, как она в последний раз спала?

Чересчур много. Но сегодня нужно опять сделаться королевой. Она спрятала кинжал – он был слишком ценен, чтобы просто оставить его валяться, – и сунула свой экземпляр «Ритма войны» под мышку.

На всякий случай она оставила записку на трупе Рабониэли: «Не избавляйтесь от тела этой храброй фемалены, не посоветовавшись предварительно с королевой».

Затем она отправилась наводить порядок в хаосе внезапно освобожденной башни.

Таравангиан проснулся поздно. Он едва помнил, как заснул. Он едва… мог…

Соображать.

Он был глуп. Глупее, чем когда-либо прежде.

Это заставило его заплакать. Глупые слезы. Он плакал и плакал, переполненный эмоциями и стыдом. Чувством неудачи. Злостью на самого себя. Он лежал и рыдал, пока голод не заставил его встать.

Мысли были как глина. Густая. Вязкая. Спотыкаясь, он подошел к окну, где оставили корзину с едой. Дрожа и плача от голода, схватил ее. Так хотелось есть. И буря свидетельница, он привлекал слишком много спренов, будучи глупым.

Бывший король Харбранта сидел у своего фальшивого очага и жалел, что нет рядом Далинара. Как это было великолепно! Иметь друга. Настоящего друга, который все понимает. Он задрожал от этой мысли, затем начал копаться в корзине.

И замер, обнаружив записку. Написано Ренарином Холином, скреплено его печатью. Таравангиан произнес вслух каждый символ. Потребовалась целая вечность – и воздух вокруг него начал рябить от целой армии спренов сосредоточенности, – чтобы понять смысл написанного.

Два слова. «Мне жаль». К записке прилагались два ярко светящихся самосвета. Что это было?

«Мне жаль». Зачем так говорить? Что увидел мальчик? Он знал, что будущему нельзя доверять. Другие спрены сбежали, и только спрены страха остались с Таравангианом, когда он перечитал эти слова. Нужно спрятаться! Он слез со стула и пополз в угол.

Он дрожал там, пока не почувствовал себя слишком голодным. Он подполз к корзине и принялся грызть лепешку. Потом зачерпнул пальцами какое-то фиолетовое азирское овощное пюре. Так вкусно. Случалось ли ему пробовать нечто столь восхитительное? Он даже расплакался.

Самосветы светились. Большие. В них что-то шевелилось. Разве… разве ему не велели следить за чем-то подобным?