Риторика

Повылазили невесть откуда (словно бы из багажников) бесчисленные секретари и заместители, помощники и советники: суетливые, заискивающие, настороженные, всё время шушукающиеся. Вот так, суетятся-суетятся, и ждут, когда же наступит и их время, чтобы из энергичных превратиться в такие вот величавые и малоподвижные, массивные статуи, которые лениво водят вокруг государственным оком и чванливо чмокают губами:

– М-да-а, о времена, о нравы!..

Тут откуда ни возьмись, вылез электрик Ворохов, который уже не различал ни чинов, ни погон, так его захватил бизнес «на мослах»:

– Мосталыги не нужны? – спросил он некоего высокого сановника из столицы, который, находясь в каком-то своём, недоступном простым смертным, измерении, не мог сразу из него перейти в другое, поэтому хлопал глазами несколько секунд.

– Что это было? – спросил он, проморгавшись, словно моряк, который только что увидел в пучине волн морского дьявола.

– Не обращайте внимания. Это так, издержки производства, – уже извинялся вовремя подоспевший Тренькин, запихивая Ворохова за спины своих людей, а те – ещё куда подальше, с глаз долой, из сердца вон.

Первым взял слово второй секретарь какого-то пятого заместителя невесть чего председателя некоего отдела при таком-то министерстве. Старший помощник младшего дворника, как говорят в народе.

– А-а… э-э… м-м… так что это… – не отличился он оригинальностью во вступлении, но всё же продолжил.

Мы не могли понять, о чём он говорит. О промышленности или о музыке? А может, о любви? Речи таких горе-ораторов оказывают на слушателей не всегда адекватное замыслу говорящего воздействие. Он никак не мог закончить ни одного своего периода речи. Его протасис, с необычной по силе восходящей интонацией, достигал вершины периода, но так и не переходил в аподосис. Казалось, что он всё вдыхает и вдыхает, и воздух уже грозится разорвать его лёгкие, но совершить выдох он не в состоянии. Он нагромоздил уже целую пирамиду из колонов, но так и не решался спуститься с неё коротким и решительным прыжком. Не было в его речи ни ремы, ни темы; не было субординаций тем: всё смешал в одну кучу. Ему казалось, что он принадлежит к типу таких людей, которые могут своими идеями вдохновить и увлечь окружающих. Такие люди всегда ведут себя так, словно каждый их шаг фиксируется на видеокамеру для Истории. Именно для Истории с большой буквы, а не для банальной историйки. Они разговаривают таким тоном, словно верят в то, что все люди вокруг созданы для их удовольствия, и не дай бог, если вдруг кто-то осмелится разрушить эту их веру!

Должность второго выступающего тоже состояла из каких-то кашлей типа зам-сек-зав-пом-нач-глав-председатель отдела по снаб-сбыт-газ-тяж-маш при мин-чин-дрын-фин… Тьфу!

Он просто пообещал милостиво простить нас, за то, что мы «осмелились требовать свои нищенские оклады» за последний год, призывал нас к новым жертвам в виде работы без зарплаты ещё пару-тройку месяцев.

– Ни хрена с вами не сделается! – парировал он на всеобщее негодование, ну и, под конец, как бы для профилактики, всплакнул и вспомнил героев Блокады, которые голодали, но не выдвигали таких нелепых требований в «трудную для всей страны годину».

А вообще этот «первый зам второго пома третьего сека» дольше всех проговорил о «тяготах в военную годину», – оказалось, что это вообще его фирменный конёк, и он очень обижался на своих коллег, если кто-то из них перехватывал у него эту тему.

Сначала он говорил стройно, прибегал к анафорам и перебегал к аллегориям, пересыпал речь анекдотами и прибаутками, блистал и поблёскивал яркими словами и образами, даже вводил в прозу некий стихотворный размер! Его контрастные фигуры, многообразные интонации, иносказания, намёки, ритмика, – всё это было призвано возбудить в наших закопчённых душах какую-то торжественную мысль благодарности за выпавшую нам честь примазаться к славе стоического русского народа. Лицо его то искажалось на манер древнегреческой маски трагедии, то озарялось подлинным счастьем, словно эта секунда просветления оправдывала всю его жизнь.

Потом он понёс что-то уж совсем несуразное, речь его всё больше насыщалась эллиптическими конструкциями и переходила в высокоситуативную. Отдельные выкрики и краткие реплики ещё можно было разобрать, но в целом жесты и мимика говорили уже безо всяких слов. Контроля сознания уже нет, как при защитных реакциях в случае опасности.