Ритуал

Он терпеливо ждал несколько секунд. Не знаю, был ли его поступок искренним движением души или он просто очень хорошо меня знал, чтобы понимать, что ничем не рискует. Впрочем, в тот момент я сам не мог бы поручиться, что не использую оружие по назначению. Мои пальцы несколько раз сжимались, поддавшись неясным внутренним импульсам. Я понимал, что не имею никакого морального права просить его остаться, но жгучая зависть к нему за то, что он еще может идти, за то, что у него есть шанс добраться и выжить, снедала меня. Однако моя рука не шелохнулась.

– Спасибо, – хрипло сказал Саня. – Что же, твоя участь легче. Значит, смерть друга в моей руке. Вот и верь после этого пророчествам. Не беспокойся, за Таней я присмотрю. Мы будем тебя помнить. Прощай, Сережка. И прости меня. Ты же должен мне желание? Вот мое желание: прости меня.

Он коснулся ладонью моей щеки, тоскливо посмотрел в глаза и стал карабкаться наверх. Через минуту я перестал слышать его шаги наверху. Вода прибывала. Я вполз на камень, укутался в оставленную Юдиным одежду и стал смотреть наверх. Ужас от осознания приближающейся смерти был настолько невыносим, что хотелось разбить голову о камни – лишь бы избавиться от него. Только слепая надежда продолжала питать жизнь во мне.

Через полчаса я понял, что он не вернется. Только после этого пришел настоящий страх.

Глава 8 Благовест для Иова

Через пропасть нельзя перепрыгнуть в два прыжка.

Народная мудрость

Чем-то, я точно даже не знаю, жизнеописания святых и основателей различных религий неуловимо напоминают мне тщательно спланированные и поставленные рекламные кампании. Как правило, сии великие мужи прозябали в числе отпетых грешников или ничем не примечательных личностей, но вдруг, как по мановению волшебной палочки, их осеняла благодать, в которой они спешили видеть милость высших сил. Либо их, невзирая на прошлые заслуги или отсутствие таковых, божество почему-то избирало из числа всех прочих перстных существ для осуществления своих замыслов. Порою с ними приключалось еще что-нибудь эдакое, столь же захватывающее и поучительное, и обязательно с претензией на общечеловеческую значимость. Иначе у них не было бы никаких шансов на то, чтобы запудрить соплеменникам голову и таким образом дать им пинка, чтобы они заползли еще на одну ступень цивилизации.

Вот только история с ветхозаветным Иовом всегда представлялась мне стоящей в их ряду особняком и вызывала странную смесь недоумения и возмущения. Мне почему-то верилось, что прототип этого страдальца действительно существовал в незапамятные времена на Ближнем Востоке. Не менее очевидным казалось, что дошедшая до нас редакция его истории, мягко говоря, не совсем соответствует тому, что произошло с ним на самом деле, а если выражаться яснее, носит несколько «заказной» характер.

Суть в том, что проблема, очевидность которой открылась Иову, так и осталась нерешенной в тексте. Этот человек требовал если и не суда Господа над некоторыми его собственными поступками, то хотя бы диалога, выраженного в человеческих категориях. Укор в несправедливости мирообустройства так и повис в воздухе, когда после всех мытарств, выпавших на долю бедняги, Иов все же услышал Голос из бури. Голос не стал вдаваться в объяснения, почему он попустил своему оппоненту проделывать с мучеником все эти садистские процедуры. Напротив, он, словно какой-нибудь криминальный авторитет, стал давить на него своей силой, ведением, возможностями и былыми свершениями. И Иов, – а что же ему еще остается? – под таким напором, естественно, признает, что в сравнении с мощью подобного масштаба он, конечно, не такой красавчик, поэтому роптать более не станет, будет помалкивать в тряпочку, признавая право сильного делать все, что угодно. И за такое, скорее, вынужденное смирение Голос смягчается и милостиво позволяет Иову снова вкусить радостей нормальной человеческой жизни.

Скептицизм – это еще самое безобидное из букета чувств, которые возникали в моем сердце, когда я задумывался над фундаментальной несправедливостью, как мне казалось, не только этой истории, но и всего сущего. Сколько себя помню, я всегда напускал на себя вид не то Мефистофеля, не то Онегина и со скорбью в голосе спорил с различными проповедниками, неизменно сажая их своими доводами на заднее место. На самом же деле моя душа страдала от таких споров ничуть не меньше этих христиан-буквоедов. И требовала настоятельного ответа на вопрос: а что же на самом деле испытал прототип Иова, когда впервые со всей горечью проникся ощущением тотальной безысходности и несправедливости жизни, которое в те времена припирало разум к стенке еще похлеще, чем ныне. Потому что от подхалимского финала его истории меня тошнило.