Ритуал

Рассветобоязнь приобрела черты паранойи. Наверное, тот, кто написал программу моей жизни, очень гордится финалом своего творения. Я всегда так любил рассвет, что добить меня таким оригинальным способом, наверное, можно считать высшим шиком. Впрочем, в тот момент так умно описывать свои ощущения я вряд ли смог бы. Ведь собака, которой автомобиль перебил хребет и которая, скуля, додыхает на обочине, вряд ли смогла бы это сделать. А если разобраться, велика ли между нами разница? Теперь я просто стал понимать, каково ей.

Смерть упорно не забирала меня. Напротив, мне стало даже ненамного легче, ровно настолько, чтобы я смог прочувствовать всю глубину своего страдания до мельчайших деталей. И тоска моя, не разделенная с тем существом, в котором я сейчас так нуждался, заполнила все мое существо без остатка, перейдя в какое-то новое, совершенно безумное качество, превратившись в дрожь закланного ягненка, в невротическую веселость приговоренного, лихорадочный оптимизм смертельно больного. Днище моей души прохудилось уже давно, но теперь она окончательно стала тонуть. И все мелкие бесы, населявшие ее, как и полагается корабельным крысам, побросав пожитки, спешно ретировались во тьму внешнюю изо всех пор.

– Спаси меня. – прошептал или подумал я, отпуская на волю последнюю надежду вместе с порядочным куском гордыни. А потом перестал думать вообще, целиком погрузившись в удивительный мир предсмертных ощущений.

Зубы перестали стучать, гром, словно стесняясь, утих, предоставив моему отчаянию столько тишины и сосредоточенности, сколько бывает достаточно, чтобы родить безумие. И тут послышался странный звук, словно сквозь капли, сочащиеся с неба, пронесся горящий факел или одинокий порыв ветра. Затем, почти сразу, я различил плеск или хлюпанье ног в лужицах скопившейся воды и почти сразу – шорох осыпающихся комьев земли где-то совсем рядом. Я, превозмогая боль в закоченевших мышцах, поднял голову и увидел силуэт человека. Он поправил плащ, откинул капюшон балахона из грубой ткани, и я рассмотрел очертания его лица. Строгий подбородок, окаймленный бородой, пряди длинных темных волос. Блестящие белки глаз внимательно наблюдали за мной. Рефлекторно моя рука сжала древко топора. Гримаса боли и непомерного напряжения исказила мое лицо, когда я постарался подняться. Как ни жалко выглядели мои попытки показать готовность достойной встречи любому, кто посягнет на оставшиеся в моем распоряжении минуты жизни, но я свято старался сделать все так, как предписывали годы воспитания, фильмов, книг, исторических параллелей, примеров старших товарищей и ожиданий наших подруг.

Я готовился попытаться размозжить ему голову, если вдруг чего. Это вместо того-то, чтобы попросить его о помощи, что выглядело бы логичней. К счастью, я едва мог пошевелиться, а потому меня хватило только на то, чтобы кое-как встать на колени.

Незнакомец извлек руки из складок одежды в останавливающем жесте. Топор выпал у меня из ослабевшей ладони. Я сам едва не ушел с головой в грязную жижу, но порыв ветра поддержал меня.

– Как это типично для человека, – укоризненно покачал головой пришелец. – Подберись к твоей западне волк, еще не факт, что твоя реакция была бы столь однозначной. Но, по крайней мере, в тебе нет лукавства. – Он, улыбнувшись, продолжил: – Кажется, я вовремя, еще немного, и ты бы привык к новой среде.

– Кто вы? Как вы меня нашли? – просипел я, с трудом ворочая одеревеневшим языком.

– На «вы» называют только посторонних, но никак не друзей и братьев. А найти тебя не трудно. Твоя измочаленная душа сочится страданием, словно жестоко обрезанная ветвь виноградной лозы. Посмотри, все вокруг видит, как тебе тяжело, и пришло тебя поддержать. А ты никого не поприветствовал.

Все поплыло у меня перед глазами, и я внезапно понял, что он имеет в виду. Из натруженных пучков нервов в моем солнечном сплетении исходил мягкий свет, как от притушенного ночника, а все окружающее на миг вдруг ожило, и я увидел, как светящиеся нити, протянутые от деревьев, мягко касаются меня, стараясь утешить; как такие же нити тянутся снизу, из воды, из земли, обволакивая мои раны трогательной заботой. И я почувствовал свой страх, раздражение, злобу, отчаяние, которые отталкивают этих сердобольных утешителей, не давая им помочь мне.

Уже через миг «ясновидение» упорхнуло прочь, спугнутое каким-то моим эмоциональным оттенком, видимо не самым лучшим. Впечатление от того, что мне открылось, обозначается более экспрессивной лексикой, чем я могу себе позволить здесь привести, поэтому я употреблю его субститут, что-то вроде «я обалдел».

Обалдел я еще и от того, что до меня дошло: при том освещении, которое было в данный момент, «он» никак не мог быть видим мной столь отчетливо. Вывод напрашивался только один: свет исходил от него самого.