Ритуал тьмы

Никколо постепенно учился объясняться с другими рабами: там жест, тут подхваченное у кого-то словечко. Он не знал, как его товарищи по несчастью оказались в этом аду, но видел, насколько они отличаются друг от друга. Кто-то молился Аллаху, другие просили помощи у христианского Бога, третьи же давно впали в отчаяние и постоянно молчали.

На обед и ночлег рабов, словно скот, сгоняли в яму, спуская их вниз по деревянным лестницам, которые потом поднимали солдаты. К счастью, в этой яме было тепло — тонкие робы, которые носили рабы, не спасли бы от холода.

Постепенно Никколо приспособился к этой новой жизни. Воспоминания о родине, о своем прежнем существовании — все это отступило на второй план, и значение приобрело только то, что происходило здесь и сейчас: нужно было пережить этот день, попытаться получить хороший кусок хлеба, передохнуть, избежать побоев. Жизнь юноши свелась к выживанию.

Конечно, он пытался обернуться волком, отчаянно надеясь сбежать, если ему это удастся. Но сейчас волк в нем укрылся еще глубже, чем обычно, остались лишь тонкий слух и обостренное обоняние, которое Никколо не раз проклинал в этой зловонной дыре.

Вскоре мысли о побеге угасли. Во дворе всегда было много солдат — казалось, что на этой шахте разместилась целая армия. По ночам в коридорах закрывали двери, лестницы из ям поднимали, и рабы не могли выбраться.

Никколо, граф Ареццо, постепенно исчезал. Его место занимал Нико, как его называли другие рабы и солдаты, неспособные произнести итальянское имя.

Казалось, так будет продолжаться до тех пор, пока он не умрет в шахте.

Горы Пинд, 1823 год

Свет факелов упал на дно ямы. Глаза Никколо так привыкли к постоянному полумраку, что ему пришлось зажмуриться — неожиданное сияние слепило глаза. На краю ямы собрались какие-то люди — десять или даже больше. Юноша слышал их голоса. Всем командовала женщина. Это было настолько необычно, что Никколо не сдержался и поднял голову.

Он по-прежнему плохо знал албанский и понимал ее речь лишь обрывками. Старый раб, учивший его языку, когда оставались силы после работы на каменоломне, говорил на каком- то другом диалекте, чем солдаты, но, по крайней мере, хоть что-то Никколо удавалось уловить.

С края ямы вниз кого-то столкнули. Тело с глухим стуком ударилось об пол, несчастный застонал. В ответ надсмотрщики расхохотались.

— Мясцо! — крикнул один из солдат, разыгрывая сигнал к ужину.

Затем огни померкли, и остался лишь свет единственной лампады, горевшей высоко над головами рабов. Большинство из них даже не пошевелились, кто-то отодвинулся от упавшего, и только Никколо решил подобраться к нему поближе.

— Хочешь воды? — Он понимал, что незнакомец вряд ли будет говорить на том же языке, и потому дополнил свои слова соответствующим жестом, будто он подносил кружку ко рту, но потом догадался, что в темноте бедняге все равно ничего не разглядеть.

— Извини, я не понимаю, — ответил новоприбывший по-французски.

Но поразил Никколо не язык, на котором изъяснялся этот человек, а его голос. Помедлив, юноша всмотрелся в темноту, «Возможно, я схожу с ума?»

— Людовико? — неуверенно протянул он.

Резко повернув голову, новичок уставился на Никколо. Теперь юноша понял, что это действительно человек, известный ему под именем Людовико.

— Никколо, — граф слабо улыбнулся. — Я все-таки нашел тебя. Тяжелая это, знаешь ли, оказалась работенка. Рад, что мои труды окупились, — теперь он перешел на итальянский.

Отодвинувшись, Никколо смерил его недоверчивым взглядом. Камзол Людовико порвался, превратившись в настоящие лохмотья, кожа была покрыта слоем грязи, волосы слиплись, но это, несомненно, был тот самый граф Карнштайн. Даже в теперешнем положении он не терял былого высокомерия, как будто пребывание в этой шахте было лишь досадным недоразумением, на которое не стоит обращать внимания. «Но что, во имя всех святых, он тут делает? Что значит, он нашел меня? Возможно, он работает на Али-пашу и его подослали выведать мои тайны?»

— Тебя по-прежнему зовут Людовико? — недоброжелательно осведомился Вивиани.

Казалось, грубость Никколо пошатнула самоуверенность графа, тем не менее его ответ был привычно-любезным, словно он сейчас общался с юношей на светском приеме.

— Людовико — хорошее имя, не хуже любого другого. Я уже давно ношу его и намерен пользоваться им и в дальнейшем.

От графа исходил специфический запах. Никколо не сразу узнал его, но понял, что уже не раз ощущал нечто подобное. Такой же запах исходил от тех людей в переулке в Париже, когда его пытались убить. И в Риме, когда к нему с Эсмеральдой ворвались в дом, где они тогда остановились. Это был древний запах, запах Тьмы.

— Как ты тут? — без тени сочувствия в голосе спросил Людовико. — Выглядишь не очень хорошо, если можно так выразиться.

— Я раб, — с горечью ответил Никколо. — Целыми днями — в шахте. Они отобрали у меня все: мою жизнь, статус, даже имя. Как ты думаешь, как я тут?

Посмотрев юноше в глаза, Людовико наклонился вперед, будто опасался, что их могут подслушать.