Ритуалы плавания

— У нас на борту нет ни капеллана, ни врача.

— Брокльбанк утверждал, что почти год слушал курс по медицине в университете.

— В самом деле? Так позвать его?

— Боже упаси! Чтобы он снизошел до подобной прозы?! Знаете, в каких выражениях он объясняет, почему променял врачевание на живопись? Он «оставил Эскулапа ради Музы».

— Я порасспрошу матросов на баке.

— Насчет врача?

— Насчет того, что все-таки произошло.

— Мы же видели, что произошло.

— На верхней палубе — да, но не на баке и не в кубрике.

— Его напоили до скотского состояния.

Я вдруг поймал на себе испытующий взгляд Саммерса.

— И только?

— Только?..

— Понятно. Ну что ж, сэр, пойду доложу капитану.

— Передайте ему, что я еще поразмышляю — может, мне придет в голову какой-нибудь способ привести беднягу в чувство.

— Непременно передам. И благодарю вас за содействие.

Саммерс ушел, и я остался наедине со своими мыслями и со своей тетрадью. Странно было думать, что молодой человек, немногим старше меня или Девереля и уж во всяком случае моложе Камбершама, может возыметь такую тягу к самоуничтожению. Прав Аристотель или нет, но каких-то полчаса наедине с мадемуазель Брокльбанк… и даже Преттимен и мисс Грэнхем… и вот, пожалуйста, думал я, передо мной готовая ситуация, и я по целому ряду причин должен войти во все ее детали, причем в этом ряду желание себя развлечь стоит на последнем месте. И тут вдруг…

Знаете, какая идея пришла мне на ум? Я вспомнил о стопке исписанных листов, которая давеча лежала на откидной доске в каюте у Колли. И доска и бумаги ускользнули от моего внимания, когда мы с Саммерсом вошли к нему в каюту; но теперь же, в силу какой-то непостижимой способности человеческого сознания, я будто бы сызнова вошел в каюту и, окинув взглядом место действия, которое только недавно оставил, увидел мысленным взором, что на доске ничего нет! Вот предмет, достойный научного изыскания! Как может человек в своем сознании воротиться назад и увидеть то, чего он не видел? Тем не менее так это было.

Ну, ладно. Значит, капитан Андерсон почел за лучшее втянуть меня в это дело. Что ж, подумал я, он еще узнает, какой ему попался «инспектор».

Я поспешил в каюту Колли. Он лежал неподвижно, как и прежде. И только там, уже внутри, ко мне вернулось какое-то смутное подобие тревоги. Ничего, кроме добра, я несчастному не желал и действовал по указанию капитана; и все же на душе у меня было смутно. Я чувствовал, что причина кроется в безграничной власти капитана. Деспот склонен в ничтожнейшем отклонении от его воли усматривать преступление, и я во всяком случае не исключал возможности привлечь его когда-нибудь к ответу за жестокость, проявленную в отношении мистера Колли. Я быстро обвел каюту взглядом. Чернила, перья и песочница были на месте, как и полки с книгами духовного содержания в ногах его койки. Но, видно, чудодейственная сила их не беспредельна… Я склонился над тем, кому они принадлежали.

В тот миг я, еще не видя, все понял — еще не располагая достоверными средствами узнать, я уже знал.

В какой-то момент он, должно быть, пробуждался, испытывая физические мучения, которые вскорости сменялись мукой душевной. И так он лежал, все глубже погружаясь в страдание, в агонию очнувшегося разума, пробудившейся памяти, всем своим существом все более отвращаясь от жизни, покуда у него не осталось только одно желание — умереть. Из этого состояния его не могли вырвать ни Филлипс, ни даже Саммерс. Только я… мои слова в конце концов сумели задеть какие-то струны. И когда я оставил его после того, первого посещения, радуясь в душе, что моя миссия завершена, он соскочил с койки, не в силах вынести еще одну, новую муку! Тогда-то, в припадке отвращения к себе, он сбросил со стола свои записи. Как расходившееся дитя, он сгреб все листки и затолкал их в первую попавшуюся щель, словно полагал, что там они останутся, никем не найденные, до скончания века! Ну конечно. Между койкой и стенкой, бортом корабля, в точности как и у меня в каюте, оставалось узкое пространство, только чтобы просунуть руку, что я немедля и проделал. Пальцы мои наткнулись на бумагу, и я извлек наружу ворох измятых листов, сплошь исписанных (иные даже поперек, на полях). Каждый лист — в том я не сомневался — мог служить вещественным доказательством, изобличающим нашего деспота в судейском деле «Колли против Андерсона»! Я сунул бумаги за пазуху, вышел за дверь — никем, дай то Бог, не замеченный — и поспешил к себе в каюту. Там я затолкал весь ворох целиком в мой личный бювар и запер на ключ, словно тайком пряча награбленное. После того я сел за мой дневник, как если бы хотел посредством привычного занятия внушить себе, что не совершил ничего противозаконного. Ну не комично ли? Ко мне в каюту зашел Виллер.

— Сэр, мне велено передать вам, что капитан просит доставить ему удовольствие и отобедать с ним через час.

— Передайте капитану мое почтение и скажите, что я с радостью принимаю его приглашение.

ГАММА