Рюма в стране ирокезов

В общем происхождение дяди Шпона было покрыто мраком неизвестности. Но что к театру он в прошлом имел какое-то отношение — несомненно. Он общепризнанный и бессменный руководитель драмкружка. Эпохи детдомовской жизни определялись постановками пьес. Говорили:

— Это еще когда «Бум и Юлу» готовили!

Или:

— Сразу же после «Золотой табакерки» и случилось.

Собственный театр пользовался большой популярностью. И не потому, что пацаны большие театралы. Нет, дело иногда начиналось с «кондерного бунта».

Кондер, где «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой», так всем надоедал, что в один из дней, не сговариваясь, его отказывались есть. Девчонки всегда оставались в стороне. Бунт происходил обычно в первую обеденную смену, а первыми «по праву силы» ели мальчишки. Стоило одному сказать: «К черту! У меня от этого кондера живот болеть стал!» и моментально всеми овладевал массовый психоз. Не вылезая из-за стола, стучали ложками по алюминиевым мискам и орали:

— Клеопатру! Соломона!

Ни Клеопатра Христофоровна, ни Петр Петрович на этот адский шум не выходили. Являлся Костя. Шум усиливался. Костя некоторое время, наклонив голову, стоял у стола. Но стоило ему только пошевелиться, как шум моментально стихал. Бунты были часто, кончались они обычно ничем, зато служили развлечением. Костя с безмятежной улыбкой спрашивал:

— Рябчиков жареных хотите?

Будто по команде грохали ложки:

— Рябчиков! Рябчиков!

— Дежурный! — строго требовал Костя. — Давай рябчиков!

Дежурный беспомощно разводил руками.

— Нет рябчиков, — доверительно сообщал Костя. — Может, согласимся на ромштекс? Знаете, ромштекс в сухариках, а? Ромштекс с мясной подливкой?

Конечно же, пацаны понимали, что ни рябчиков, ни ромштекса в сухариках не будет. И все-таки стучали ложками.

— Ромштекс! Рябчиков! Ромштекс!

Тогда Костя брал у дежурных пустую кастрюлю, ставил на стол и предлагал:

— В меню имеются отбивные. Отбивные от стола! Сливайте кондер обратно!

Стихал шум, исчезали улыбки. Тогда начинал орать Костя:

— Черти сопливые! Люди с голоду пухнут, а им кондер не по вкусу! Сливайте!

Сливать никто не хотел. «Черти» были обижены:

— Ага, а монастырским мясо! У монастырских бобриковые пальто!

Костя стучал ладонью по столу:

— Ша! Кто в монастырь хочет? Ну? Поднимай руку!

Никто рук не поднимал. Никто в монастырь не хотел.

В бывшем монастыре, на Ташле, был так называемый «дефективный» детский дом. Ребят там хорошо одевали, сытно кормили, но обучали только ремеслам. Оттуда выходили переплетчики, столяры, сапожники. А в Подгорненский детдом наробраз посылал тех, у кого была тяга к учебе. Некоторые бывшие подгорненцы были уже инженерами, учителями, артистами. В Подгорненском детдоме ели кондер и учились в школе.

— Нет желающих? — спрашивал Костя. — Тогда амба! Жрите и не вякайте!

Постепенно ложки обретали свое первоначальное назначение, и кондер уничтожался подчистую. Животы не болели.

Но «бунт» имел и другие последствия. Мимо притихших мятежников, грозно нахмурив брови, проходил Василий Протасович. Он врывался в канцелярию весь в белом одеянии, с жестом римского сенатора взывал к Соломону:

— Не мо-гу! Не могу-с! Что это такое? Кондер — каша. Каша — суп со шрапнелью. Увольте, Петр Петрович! Я ж квалификацию теряю. Я до революции в ресторане «Россия» шефом был. Со мной губернатор за ручку здоровался. Дайте мне продукт и я этим уркаганам такие фрикасе отсобачу, такие торты а-ля франсе сгрохаю — язык проглотите!

Стучал кулаком по столу:

— Или продукт — или увольнение!

— Так ассигнование же, Василий Протасович!

— А мне что за дело? Даете продукт?

Соломон жевал губами, двигал челюстью и молчал. Повар хлопал дверью, кричал на весь корпус:

— К черту! С завтрашнего дня ноги моей здесь не будет! Голодранцы! Шантрапа несчастная! Уркаганы!

В канцелярию влетал Костя:

— Петр Петрович! Ну, что это на самом деле? Монастырским мясо! Монастырским пальто бобриковые! Я в наробраз пойду!

Заведующий молчал. Костя бегал в наробраз и возвращался злой:

— У вас, спрашивают, побеги были? Нет, говорю, у нас сознательные. А в монастыре, говорят, двенадцать побегов в этом месяце. Не можем увеличить ассигнования. Обойдетесь. И не прибавите, спрашиваю. Нет, отвечают. А? Петр Петрович?

Наступало обещанное поваром прощальное завтра. Василий Протасович варил кашу, кондер, суп со шрапнелью, терял квалификацию и не спешил покидать уркаганов. А вниманием пацанов овладевал дядя Шпон. Этот маленький, щуплый, стремительный, но не суетливый человек с мальчишеской челкой надо лбом и двойной аристократической фамилией спасал положение.

Он становился нужен одновременно в нескольких местах. Он делал десятки дел, не предусмотренных инструкцией наробраза для воспитателя детского дома. Вспыхивала театральная эпидемия. Разучивались роли. Из тряпья шили костюмы. Писали декорации. Дребезжало старенькое пианино — готовили вокальные номера.

И дело здесь не в бескорыстной любви к театральному искусству. Эпидемия имела вполне материальную основу.