Рюрик. Полёт сокола

Сила чуть присел, отставив правую ногу на полшага в сторону и, прижав железину, на сей раз к бедру, стал тянуть шуйской рукой к себе, а десной от себя. От напряжения на могучей шее и руках вздулись жилы, руки задрожали, и… подкова нехотя стала «раскрываться», будто челюсти неведомого зверя. Ещё немного – и богатырь изменил направление усилий, разведя поддавшиеся концы в разные стороны. Рукомысленник с изменившимся ликом глядел, не отрывая очей, как гибнет его творение.

– Ты почто, зелена медь, добрую работу кузнечную испортил?! – закричал вне себя рукомысленник. – Я ведь её для дела ковал, а не для забавы пустой! – продолжал он сердито. – Силушку в полезное дело вкладывать надобно, а не в глупое ломание нужных вещей!

От яростного напора Кряжа Сила лишь виновато заморгал очами.

– Воевода, чего это кузнец на меня накинулся, – молвил богатырь, когда они с Ольгом отъехали, – сам ведь загорелся свою подкову попробовать, сам принёс… а теперь… неловко как-то вышло…

– Да это он от обиды, надеялся, что его-то подкову ты не осилишь… Ладно, давай в Ладогу возвращаться, а то что-то вьюжить стало, а нам ещё в Ратный Стан попасть нынче надобно. – Воевода привязал коня к саням на длинный повод, а сам уселся рядом на сено. – А скажи, Сила, откуда у тебя мощь богатырская, ведь статью только среди нурман выделяешься, а среди руси и незаметен, так, росту среднего, почитай, однако пару самых здоровых мужей одной шуйцей смести можешь, – спросил Ольг.

– Поначалу я был таким же, как все, – отвечал Сила, вглядываясь в снежную круговерть, чтоб случайно не потерять дороги. – Только на четырнадцатое лето моей жизни, аккурат за седмицу до праздника Великодня случилась беда, мама моя умерла. Любил я её очень, и стало мне худо. Близится праздник пресветлый, когда день с ночью равняется, а потом одолевает-таки Яро-бог тьму зимнюю, а мне и жить-то не хочется. Не пойти на праздник – людей обидеть, а пойти и того хуже. Пошёл я к волхву нашему за советом. А волхв поглядел на меня внимательно так, и речёт:

– Не в смерти матери дело, тебе, Мирослав, тесно стало имя твоё нынешнее.

– Как так тесно, это же не рубаха или сапоги? – изумился я столь чудному разговору.

– Бывает и так, – ведёт беседу дальше волхв, – что велико оно для человека становится, тогда тоже имя менять приходится…

Я же про себя ничего уразуметь не могу, имя-то мне в самый раз, все о том рекут. Я хоть и прошёл обучение воинское, клятву Перунову принял и не хуже других в строю рубился, а не шибко любил спором да кулаками дела решать, всё больше миром. Да волхв на своём стоит:

– Пойдёшь в ночь на Великдень на капище старинное, что на Белой скале у берега, и послушаешь, как море, земля и свод небесный беседуют меж собой, и то, что они тебе скажут, навеки с тобой останется. Ступай!