Рижский редут

На лодке, что несла вахту далее прочих от форта и ближе к неприятелю, приняли решение стрелять. Ядро заведомо не долетело бы до всадников, но осадить их и остудить пыл следовало. Выстрел как бы говорил: вот только суньтесь поближе!

Вы не поверите, но, хотя война началась еще в июне, это был первый услышанный мною выстрел по врагу, хоть и не совсем на поле боя.

Та же мысль пришла артиллеристам форта. Но ядра из их пушек более крупного калибра летели, разумеется, дальше.

Бессмертный пошел к укреплению, мы остались втроем.

По правде сказать, расставшись ненадолго с сержантом, мы ощутили некоторое облегчение. Его пристальный тяжелый взгляд смущал, даже когда Бессмертный не пускал в ход свой злой язык: казалось, будто в глубине души он произносит не слишком лестные для нас слова.

Артамон все собирался сделать мне вопрос, не узнал ли я случайно чего нового о его красавице. Дожидаться вопроса я по доброте душевной не стал.

– Я кое-что разведал про твою любезную незнакомку, Арто, – сказал я. – Теперь ты можешь все окрестные дубы и березы изрезать ее монограммами. Звать ее, если я правильно разгадал, Секлетея Веревкина.

– Что?.. – в ужасе спросил перепуганный дядюшка.

– Или же Семирамида Вавилонова.

– Ты что за чушь несешь? – взвился Артамон.

Сурок с лету подхватил мою игру.

– Не расстраивайся, Артошка, могло быть и хуже. Как случилось с одной из моих шестиюродных теток, что приняла постриг лет этак сорок назад. Иерей, ее нарекая, думал о красоте ее души, ибо лицом она была не слишком приятна, потому и засиделась в девках. Потому дадено ей было имя «Пульхерия», что по-гречески как раз и значит «прекрасная». Жила себе тетка в обители, жила – и во благовременье померла. Съехалась родня, и, увидев записи во всех бумагах, что до нее касались, остолбенела. Покойная моя тетушка всюду значилась как «Полухерия». Русский слух именно так усвоил греческое слово – непотребно, зато понятно! С превеликим трудом добились, чтобы хоть надгробный крест не был украшен таковым безобразием. Так что Секлетея или же Семирамида – это еще ничего, это еще цветочки… Представляешь ли, жить с женой по имени Полухерия? Как же ее ласкательно-то кликать?..

– Да и Секлетея – тоже не сразу додумаешься, как имечко укоротить…

– Да чтоб вас обоих! – воскликнул дядюшка. – Морозка, ты можешь говорить толково и без шуток?

– Никак нет! – тут же отвечал я.

Дядюшка надулся, засопел и всем видом своим явил обиду, достойную трехлетнего дитяти, у коего отняли расписной пряник.

– Да ладно тебе, – сказал я. – Монограмма твоей любезной состоит из двух букв, которые можно понимать двояко – может, русские «эс» и «ве», а может, латинские «цэ» и «бе». А теперь бери ножик и отправляйся на поиски ближайшей березовой рощи.

– Тут, как я заметил, растут березы вперемешку с кленами, – добавил Сурок. – А что, монограмму любимого существа режут только на березах? Что на сей предмет говорит господин Карамзин?

– Всякая древесина годится. На худой конец сойдет и борт канонерской лодки, а не то – так бочонок, или весло, или ушат… – тут мы с Сурком кинулись наутек в разные стороны, а дядюшка мой, страшный во гневе, стоял наподобие Буриданова осла, потрясал богатырским кулаком и оскорблял нас словесно, да так, что мы едва животов не надорвали со смеху.

Так устроен человек, едва получив передышку от своих бедствий, передышку очень кратковременную, он уже ищет развлечений и ржет, как жеребец стоялый, по меткому определению нашей драгоценной общей бабки Прасковьи Тимофеевны Савицкой.

Наконец Артамон махнул рукой, словно бы поставил на нас обоих крест, и пошел прочь. Тогда только мы с Сурком, подавая друг другу знаки, двинулись к северу и соединились на лугу, где еще совсем недавно крестьяне пасли коров.

Пологим берегом мы спустились к самой Двине, и я залюбовался пасторальной картиной. Вокруг носились давно не виданные мною стрекозы; тропинка, по которой мы шли, была не протоптана, а скорее промята в высокой и сочной траве; вода в протоке стояла почти неподвижно; я обратил на это внимание Сурка. Он объяснил, что в середине дня бывает довольно сильный нагон, и этим можно пользоваться, но, чтобы вывести лодки на Большую Двину (так он называл основное течение реки между Даленхольмом и лифляндским берегом), нужно не идти протокой, хотя этот путь выглядит на карте короче, а огибать остров с севера. Это, как ни странно, позволяло сберечь время, а в протоке его слишком много уходило на маневры.

Потом мы, разумеется, заговорили о наших делах и о сержанте.

– Любопытно, как Бессмертный собирается устраивать Эмилию в госпиталь, – сказал Сурок. – Ведь он что-то должен сообщить о ней. Одного того, что она, соблазненная французом, бежала из дома и неведомо кем была ранена, мало.

– Что бы ни сказал, даже если бы соврал – это будет святая ложь, – отвечал я. – Тогда Эмилия наверняка останется жива и, может быть, расскажет что-то полезное. И не забывай о мерзавце Штейнфельде.

– Разумеется, эта престарелая девица немало может поведать о его делишках. Считай, что драгоценности мы вернули… вернуть бы еще только селерифер!..