Робеспьер

Но кто такой Робеспьер, чтобы служить знаменем или пугалом, чтобы до сих пор вечно быть или появляться в памяти во Франции, а иногда и за границей, чтобы возбуждать такие страсти? Начиная с XIX века, Шарль Нодье обозначил возможный ответ. В своих "Воспоминаниях", он удивляется, что Наполеона классифицировали как "воплощённую Революцию". Он едва ли высоко ценит генерала, ставшего императором, и тем более члена Конвента: "Бонапарт был просто воплощённым деспотизмом. Воплощённая Революция, это Робеспьер, с его ужасной доброй верой, его наивной готовностью проливать кровь и его совестью, чистой и жестокой". Робеспьер будто бы был "воплощённой Революцией", "человеком, созданным Революцией" (иная формулировка, которую часто используют применительно к Бонапарту) или, для других, "олицетворённым Террором". Он не такая личность, как другие; безусловно, он заметный деятель конца XVIII века, но он также и политический миф, непостоянный, изменчивый, образы которого формируются и живут вдалеке от научных трудов.

Были, есть и будут те, кто за, и те, кто против.

И есть историки. Забавное ремесло и забавные люди, с их методическими сомнениями, их потребностью в доказательствах, их страстью к архивам, их поисками неопубликованного, их беспрестанными вопросами, их осторожностью в анализе и интерпретации... Конечно, занимаясь Робеспьером, они не избежали споров; долгое время их работа испытывала влияние политических вопросов, полемики и предвзятости, которая препятствовала соблюдению необходимой дистанции. Риск, впрочем, ещё существует - возможно ли было бы избежать его полностью? Из всех исторических упражнений, биографическое повествование - это, быть может, самое деликатное и самое субъективное, несмотря на теоретические размышления для обхода подводных камней и установку на достижимые цели. Позиция биографа, его внимательное наблюдение за сюжетом исследования, его стремление воссоздать смысл пройденного пути, стремление к объяснению, не рискуют ли они быть воспринятыми, как труд по оправданию или дискредитации? Тональность книги и её анализ могут этому способствовать. Нет ли оценки также и во взгляде читателя, который воспринимает текст через призму своих убеждений и своих чувств, особенно, когда персонаж неоднозначен?

В случае Робеспьера, биограф сталкивается с уникальным осадком от работ, скорее противоречивым, чем способным помочь. Во многих из них стёрта граница между историей и памятью: с помощью актуальности, непрерывно заново изобретаемой для члена Конвента, его биографы перегружают его жизненный путь проблемами, которые современны им, рискуя перекрыть себе дорогу к человеку конца XVIII века. Вместе с тем, и в добротных портретах нет недостатка. Некоторые были отмечены значительным развитием знаний, как "Робеспьер" Жерара Вальтера (1961); другие подчеркивали контрастные оценки революционера, как остроумная биография Нормана Хэмпсона (1974); ещё одни напоминали о его гуманизме, как классическая работа Анри Гиймена "Робеспьер: политик и мистик" (1987).

Многие аспекты жизни Робеспьера всё же остаются до настоящего времени тёмными, неизвестными, рассказанными противоречиво. Неясности нередки, а определённость иногда ошибочна: повторённая десять раз, сто раз, неточность, ошибка приобретает силу истины. Некоторые из них были легко опровергнуты, и неоднократно. Таков случай колеблющегося эха споров, которые предшествовали или последовали за смертью Робеспьера: многие люди в 1794 г. искренне верили, что он стремился стать королём, или что под внешним аскетизмом он скрывал распутную жизнь; кто мог бы всё ещё утверждать подобное? Однако, политическое и моральное "чудовище" всплывает вновь, в частности, в медицинской версии, которая приравнивает его к психопату... Другие страницы ещё сложнее для написания. Историк - зачастую заложник рассказов и оценок, всегда не доказанных; многократно повторяемые, иногда перенесённые в театр или на экран, они воплощаются в образах, которые часто придают им силу наглядности. Это факты, это интерпретации, которые, в результате тщательной проверки, всё-таки оказываются иногда неверными.

Историк ещё сильнее скован вопросами, предположениями, которые он редко думает отбросить: они выглядят такими естественными, такими очевидными. Так, не стоит ли спросить себя, почему, больше, чем в отношении других, биографии Робеспьера останавливаются на психологическом анализе? Речь идёт не о том, чтобы его совсем исключить, а о том является ли такой вопрос нейтральным, нет ли в нём наследия тех самых времён Революции, не больше ли в нём чувств, чем, быть может, ответов, которые можно оттуда вынести. И это настойчивое внимание к человеку Террора, этот терпеливый поиск признаков его формирования, вплоть до жизни сироты, адвоката, члена Учредительного собрания, - как будто Робеспьер родился членом Конвента, - не составляет ли оно так же проблему?